Что я любил

Хустведт Сири

Когда умирает художник, его работы мало-помалу начинают физически теснить его тело, для всего остального мира они становятся его материальной заменой. Я думаю, что это неизбежно. Предметы полезные, такие, как стулья или тарелки, переходя из поколения в поколение, могут в какой-то мере нести на себе отпечаток личности предыдущего владельца, но он довольно быстро стирается при повседневном использовании вещей по назначению. Искусство же, при всей своей бесполезности, не желает становиться частью повседневности, и главная сила, которой оно обладает, — это прежде всего способность нести в себе дыхание жизни своего творца. Искусствоведы старательно обходят эту тему, потому что отсюда рукой подать до чудотворных икон и наделенных магической силой идолов, но мой личный опыт подсказывает мне иное. Я

знал это чувство и в мастерской Билла пережил его вновь. Когда Вайолет, Берни и я стояли и смотрели, как галерейные грузчики выносят оттуда упакованные и надписанные ящики и коробки, мне вспомнились два человека из похоронного бюро и упрятанное в пластиковый мешок тело Билла, которое они вытаскивали из этой же комнаты два месяца назад.

Хотя мне лучше других было известно, что творчество Билла и сам Билл — это не одно и то же, я осознавал необходимость сохранения некой ауры вокруг того, что им создано. Этот священный ореол был нужен, чтобы противостоять грубой правде о могиле и тлене. Когда гроб с телом опускали в яму, Дан стоял рядом и раскачивался взад — вперед. Сложив руки на груди, он перегибался в поясе, а потом резким толчком отбрасывал верхнюю часть туловища назад, и так снова и снова, словно еврей-ортодокс во время молитвы. Казалось, он находил успокоение в однообразных физических действиях, и я даже позавидовал: вот ведь делает же человек, что хочет. Но когда я подошел к нему, то увидел опустошенное лицо и дикий, остановившийся взгляд. В этот же день, уже на Грин-стрит, Вайолет отдала ему маленькую картинку Билла с буквой "В" и настоящим ключиком. Дан сунул картину под рубаху и просидел так весь вечер, прижимая ее к груди. Было жарко, я боялся, что он вспотеет и холст промокнет, но, с другой стороны, я прекрасно понимал, откуда это желание ощущать картину всей кожей. Дан хотел, чтобы между ним и работой Билла не было никаких преград, ему казалось, что где-то там, в холсте, в металле, в дереве, существует его старший брат, до которого можно дотронуться.

Билл воскресал в моих снах. Он либо входил в комнату, либо возникал за письменным столом, и я неизменно спрашивал:

— Но почему тогда все думают, что ты умер?

И слышал в ответ:

— Правильно думают. Я зашел на два слова.

А иногда он говорил:

— Я просто хотел узнать, что у вас все в порядке.

Был, правда, один сон, когда я снова задал ему этот вопрос и вдруг услышал:

— Я действительно умер, но теперь я вместе с сыном.

И тогда я закричал:

— Ты вместе с моим сыном, твой сын Марк!

Но Билл не соглашался, и во сне я задыхался от ярости, а когда проснулся, то долго мучился оттого, что он меня не услышал.

Даже после того, как львиную долю работ вывезли из мастерской, Вайолет продолжала бывать там ежедневно. Мне она говорила, что надо разобрать всякую мелочовку: архив, письма, книги. Я часто видел, как рано утром она выходит из дома с объемистой кожаной сумкой через плечо. Возвращалась она когда в шесть, когда в семь вечера, и мы вместе ужинали. Готовил я сам, и хотя по части кулинарии Вайолет могла дать мне сто очков вперед, она превозносила мою стряпню до небес. Мало-помалу я стал замечать, что первые полчаса после возвращения из мастерской с ней творилось что-то странное. Глаза казались остекленевшими, и от их уклончивого, неузнающего взгляда становилось не по себе. Это особенно чувствовалось в тот момент, когда она только заходила в двери моей квартиры. Я не заводил с ней разговоров на эту тему, прежде всего потому, что вряд ли мог точно облечь в слова то, что видел. Я просто начинал говорить о еде, о книге, которую читаю, и постепенно Вайолет приходила в себя, становилась прежней, словно возвращалась в "здесь и сейчас". Я знал, что после смерти Билла она плачет по ночам; несколько раз, лежа в постели, я слышал ее отчаянные рыдания, доносившиеся через потолочные перекрытия, но при мне Вайолет не проронила ни слезинки. Свое горе она переносила с мужеством, достойным восхищения, но в ее мужестве проступала невротическая решимость, от которой я поеживался. Думаю, что ее стойкость была фамильной, нордической, унаследованной от многих поколений скандинавов, веривших, что с горем человек должен справляться в одиночку.

Возможно,

все та же потомственная гордость заставила ее предложить Марку перебраться к ней насовсем. Она сказала Люсиль, чтобы в начале июля он переезжал на Грин-стрит и начинал искать работу в Нью-Йорке. Марк к этому времени закончил-таки среднюю школу, но даже не пытался поступать в колледж, так что его будущее расстилалось перед ним как нехоженые дебри, которых нет на карте. Но когда я спросил Вайолет, по плечу ли ей будет этот крест, она ощерилась и заявила, что такова была бы воля Билла. Прищур глаз и сжатые в нитку губы говорили о том, что решение принято окончательно и бесповоротно и обсуждению не подлежит.

В ночь накануне приезда Марка Вайолет не вернулась домой вовремя. До этого утром, перед уходом в мастерскую, она позвонила и сказала, что вечером мы пойдем куда-нибудь ужинать.

— Так что ничего не покупай, я вернусь около семи.

В восемь я позвонил ей в мастерскую. Номер был занят. Я подождал еще полчаса. Номер по-прежнему был занят. Тогда я решил сам сходить на Бауэри.

Дверь подъезда была настежь, и когда я вошел, мне впервые представился случай лицезреть мистера Боба воочию. Он оказался сутулым мужичонкой неопределенного возраста с тонкими ножками и на удивление крепкими мускулистыми руками. Мистер Боб подметал лестницу и как раз выгребал кучу пыли на улицу, прямо мне на ботинки.

— Здравствуйте. Вы мистер Боб?

Не поднимая головы, он застыл, сурово глядя в пол.

— Мы с Вайолет договорились поужинать, но ее все нет и нет. Я решил зайти, потому что не знаю, что и думать.

Ответа не последовало. Мистер Боб стоял не шевелясь. Я обошел его и начал подниматься по ступенькам.

— В оба глядите, — пророкотал он мне вслед.

Я дошел до двери мастерской и услышал еще раз:

— За Красотулей, говорю, глядите в оба.

Мастерская тоже была не заперта. Я собрался с духом и вошел. Верхний свет был выключен, горела только настольная лампа, выхватывавшая из темноты стопку бумаг на столе. Мне уже приходилось видеть эти голые стены, но днем, и теперь, в вечернем сумраке, скрадывавшем периметр комнаты, опустевшее пространство показалось мне куда больше. Сначала я подумал, что в мастерской никого нет, перевел взгляд на окно, и вдруг в мутном свете, льющемся через стекло, увидел Билла. У меня перехватило дыхание. Призрак был субтильнее живого Билла. Он стоял и курил, лицом к окну и спиной ко мне. Мне была видна только бейсболка, синяя рубаха и черные джинсы. Я двинулся к нему. На звук моих шагов усохший, видоизмененный Билл повернул голову и превратился в Вайолет. Я никогда прежде не видел ее с сигаретой. Она держала ее двумя пальцами, большим и указательным, совсем как Билл, когда докуривал свои чуть не до самого фильтра. Вайолет шагнула мне навстречу:

— Который час?

— Десятый.

— Десятый?! — переспросила она, пытаясь уложить число в голове.

Окурок упал на пол, и Вайолет придавила его ногой.

— Я тебя не ждала.

— Мы вроде собирались поужинать.

— Поужинать? Ах поужинать, — пробормотала она сконфуженно. — У меня совершенно вылетело из головы.

Помолчав несколько секунд, Вайолет произнесла:

— Ну, раз уж ты здесь…

Оглядев себя, она ласково погладила ладонью рукав синей рубахи.

— Только не надо обо мне беспокоиться. У меня все хорошо. Не волнуйся. Понимаешь, на следующий день после смерти Билла я пришла сюда. Просто хотелось побыть здесь одной. Вот в этом углу лежала его одежда, а на столе валялся блок сигарет. Я сразу все это убрала в шкафчик над раковиной, а Берни сказала, что там только личные вещи. Ну а после того, как Берни разобрался с работами, я начала приходить сюда. Теперь это моя работа — приходить сюда и сидеть. Так вот, однажды я достала из шкафчика его штаны, рубаху и сигареты. Сперва я на них только смотрела. Смотрела, трогала. Дома полно его одежды, но там стираные вещи, а раз стираные, значит, мертвые. А на этих краска, он же в них работал. Ну и через какое-то время мне уже мало было просто прикасаться к его одежде, захотелось ее надеть, захотелось, чтобы она прикасалась к моему телу, захотелось курить его "Кэмел". Я выкуриваю по сигарете в день. Так мне легче.