Что я любил
Шрифт:
— Тебе, моя радость, мыться надо в семи водах. Давай-ка в ванну. У тебя ровно двадцать минут. Вайолет улетала девятого декабря во второй половине дня. Низкое небо начинало темнеть, и с него сыпались мелкие снежинки. Я снес ее тяжелый чемодан по лестнице и, оставив его на тротуаре, поймал такси. На Вайолет было длинное темно-синее пальто, перехваченное на талии поясом, и белая меховая шапка, которая мне всегда очень нравилась. Таксист открыл багажник, мы с ним вдвоем погрузили туда чемодан. Пока мы прощались, я цеплялся за то, что пока было рядом: лицо Вайолет, которое тянется ко мне, ее запах, витающий в морозном воздухе, ее руки на моих плечах, беглый поцелуй, но не в щеку, а в губы, звук открывающейся двери машины, потом хлопок, и дверь закрывается, рука Вайолет в окне, ее глаза, глядящие на меня из-под полоски белого меха с выражением печали и нежности. Такси ехало по Грин-стрит, Вайолет обернулась назад, вытягивая шею, и еще раз помахала мне на прощание. Я дошел до конца квартала. Машина вывернула на Гранд-стрит. Я стоял не двигаясь, пока она не отъехала еще дальше. Суматоха нью-йоркского транспорта, казалось, вот-вот поглотит этот становившийся все меньше и меньше желтый автомобильчик. И только когда по размерам такси сравнялось с желтой машинкой на портрете
Глаза начали сдавать где-то через год. Я сначала думал, что дымка, сквозь которую я все время смотрю, связана с переутомлением или с катарактой. Когда врач-офтальмолог сообщил мне, что это необратимо, потому что форма дистрофии сетчатки, которую у меня нашли, не влажная, а сухая, я кивнул, сказал спасибо и поднялся, чтобы идти домой. Врач, очевидно, усмотрел в моей реакции что-то глубоко ненормальное, потому что он нахмурился. Я объяснил, что все эти годы не мог пожаловаться на здоровье, так что рано или поздно должна была приключиться какая-нибудь хворь, от которой нет исцеления. Он сказал, что я рассуждаю не по — американски. Я согласился. С годами дымка превратилась в туман, а потом в густую, мешающую видеть наволочь. Но способность различать контуры предметов у меня по-прежнему сохраняется, это позволяет мне самостоятельно передвигаться и даже ездить на метро. Но вот бриться каждый день мне уже не под силу, так что я отпустил бороду. Раз в месяц я хожу в парикмахерскую в Гринвич-Виллидж, и мне ее подравнивают, причем мастер упорно называет меня Леон. Я его больше не поправляю.
Эрика продолжает одной ногой присутствовать в моей жизни. Теперь мы чаще говорим друт с другом по телефону, а письма пишем реже. Вот уже три года мы на две недели в июле выбираемся в Вермонт. Думаю, что и дальше так будет, зачем нарушать традицию? Из трехсот шестидесяти пяти дней мы проводим вместе четырнадцать, и этого вполне достаточно. В старой усадьбе мы больше не живем, останавливаемся неподалеку. Прошлым летом специально заехали на холм, припарковали машину и долго бродили по лугу, заглядывали в окна пустого фермерского дома. У Эрики не все в порядке со здоровьем. Головные боли продолжают нарушать привычное течение ее жизни, и на несколько дней, а иногда и недель, она оказывается прикованной к кровати. Но она с прежней страстью преподает и очень много пишет. В апреле 1998-го вышли ее "Слезы Нанды: Табу и откровения в творчестве Генри Джеймса". У себя дома, в Беркли, она часто проводит выходные в компании своей крестницы, Дейзи, которая превратилась в пухленькую восьмилетнюю девочку, помешанную на рэпе.
Будущей весной я выхожу на пенсию. Мой мир совсем сузится. Мне будет недоставать моих студентов, библиотеки Эйвери, моего кабинета, Джека Ньюмана. Поскольку коллеги и студенты знают счет моим утратам — Мэтью, Эрика, а теперь и зрение, — я приобрел в их глазах ореол патриарха. Полуслепой профессор истории искусств — это даже романтично. Но никто в университете не знает еще об одной моей утрате. Я потерял Вайолет. Так получилось, что они с Эрикой теперь от меня равноудалены: одна в Париже, другая в Беркли, а я по-прежнему в Нью-Йорке, все на том же месте, сохраняю промежуточное положение. Вайолет живет в маленькой квартирке недалеко от метро "Бастилия", в районе Маре. Рождество она каждый год встречает у родных в Миннесоте и по пути на несколько дней обязательно останавливается в Нью-Йорке. Один день она проводит у Дана в Нью-Джерси. По ее словам, ему теперь получше. Он по-прежнему курит как паровоз, мерит комнату шагами, складывает пальцы колечком и говорит на несколько децибел громче, чем остальные. Кроме того, ему так и не удалось овладеть банальными бытовыми навыками повседневного житья. Уборка, магазины, стряпня — все дается ему с огромным трудом. Но тем не менее Вайолет чувствует, что Его Данность выглядит чуть благоприятнее, словно бы все его естество стало на одно деление спокойнее или на один тон светлее. Дан, как и раньше, пишет стихи, а иногда и пьесы, но теперь он не столь плодовит, так что клочки бумаги и рукописные страницы, которыми завалена его однокомнатная квартира, испещрены стихотворными строчками и обрывками диалогов, но ниже следуют пропуски. Возраст и сильнейшие медикаменты за тридцать лет свое дело сделали, они приглушили Дана, но благодаря такой сурдине жить ему стало чуточку проще.
Четыре года назад младшая сестра Вайолет, Алиса, вышла замуж, а еще через год, в возрасте сорока лет, родила мужу Эдварду дочку, которую назвали Роуз. Вайолет в племяннице души не чает и каждый год прилетает в Нью — Йорк с чемоданом, битком набитым парижскими куклами и нарядными платьицами для маленького ангела из Миннесоты. От Вайолет я получаю известия каждые два-три месяца, но не в форме писем, а на аудиокассетах, а потом слушаю ее новости и довольно сумбурные размышления о работе. Ее книга "Автоматы эпохи развитого капитализма" включает в себя такие разделы, как "Маниакальный шопинг", "Реклама и рукотворное тело", "Ложь и Интернет", "Пассивный психопат как идеальный потребитель". Для ее написания Вайолет поднимает массу материалов: от восемнадцатого века до наших дней, от французского врача Филиппа Пинеля до Отто Кернберга, ныне практикующего психиатра. Название и симптоматика интересующего ее заболевания в ходе истории претерпели множество изменений, но Вайолет удалось проследить его во всех возможных ипостасях: это и folie lucide [11] , и нравственное помешательство, и моральная идиотия, и социопатия, и психопатия, и, наконец, антисоциальное расстройство личности, или APJI для краткости. Сегодня для диагностики пассивной психопатии врачи используют специальные вопросники, которые без конца дорабатываются и обновляются, но есть обязательные симптомы, их отмечают все без исключения психиатры: бойкость, стремление нравиться, патологическая лживость, отсутствие сопереживания и угрызений совести, импульсивность, изворотливость, стремление манипулировать окружающими, ранние поведенческие сложности, а также неспособность учиться на собственных ошибках и адекватно реагировать на наказание. Каждое базовое положение предстоит проиллюстрировать примерами из жизни, то есть теми бесчисленными историями, которые Вайолет собирала и записывала в течение многих лет.
11
Сознательное помешательство (фр.), термин, применяемый в психиатрии для так называемых "полупомешанных",
Ни я, ни Вайолет ни разу не упоминали о той ночи, когда я сказал ей, что люблю ее, но мое признание по сию пору лежит между нами. Оно как застарелый ушиб. Из-за него в наших отношениях появилась какая-то новая деликатность и осторожность, что меня, конечно, не радует, но и не слишком огорчает. Во время своих ежегодных приездов в Нью-Йорк Вайолет обязательно проводит один из вечеров в моем обществе, и пока я готовлю ужин, я невольно отмечаю, что стараюсь подавлять в себе слишком уж откровенные проявления радости. Но вот проходит час-полтора, самоконтроль ослабевает, и между нами возникает привычная близость, почти, хотя и не совсем, такая же, как прежде. По словам Эрики, в жизни Вайолет существует некий Ив, с которым у нее "уговор" — связь в строго определенных границах, не выходящая за пределы встреч в номерах отелей. Сама Вайолет со мной об этом не говорила ни разу. Наши разговоры касаются исключительно тех, кого мы оба знаем: это Эрика, Ласло, Пинки, Берни, Билл, Мэтью и Марк.
Марк время от времени дает о себе знать, но потом снова пропадает. Из оставленных отцом денег он заплатил за обучение в Колледже изобразительных искусств и приятно удивил Люсиль и Вайолет, следившую за его образовательной эпопеей из Парижа, своей успеваемостью за первый семестр. Результаты пришли по почте, сплошные "хорошо" и "отлично", однако, когда Люсиль через некоторое время позвонила в канцелярию, чтобы уточнить какую-то мелочь, ей сообщили, что такой студент у них не числится. Оказалось, что еще в начале учебного года Марк отучился полторы недели, а потом забрал деньги и уехал куда-то с девицей по имени Микки. Возврат денег был произведен на его имя. Аттестация за первый семестр оказалась ловкой компьютерной "липой". Весной того же года он снова написал заявление о приеме, внес плату за обучение, но потом забрал деньги и опять куда-то пропал. Время от времени он звонит Люсиль то из Нового Орлеана, то из Калифорнии, то из Мичигана, но где он на самом деле, никто толком не знает. Тини Голд, которой сейчас двадцать два, ежегодно присылает мне открытки на Рождество. Она теперь студентка Технологического института моды. Так вот, как-то она мне написала, что один ее приятель мельком видел Марка в Нью-Йорке — он якобы выходил из музыкального магазина с мешком дисков, однако приятель мог и обознаться.
У меня нет желания ни встречаться с Марком, ни разговаривать с ним, однако это не означает, что я сумел от него освободиться. По ночам, когда относительная тишина в доме словно бы акцентирует каждый звук, мои нервы расходятся, и я слепну в темноте от беспомощности. Я слышу его шаги за дверью в коридоре, слышу, как он поднимается по пожарной лестнице, как ходит по комнате Мэта, хотя прекрасно понимаю, что на самом деле его там нет. Иногда он встает у меня перед глазами, это отчасти воспоминания, отчасти игра воображения. Я вижу, как Билл держит его на руках, вижу маленькую головку, прильнувшую к отцовской груди. Я вижу, как Вайолет закутывает его в полотенце после купания и целует в шейку. Вижу, как вдвоем с Мэтом они идут, обняв друг друга за плечи, через луг вермонтской усадьбы, чтобы поиграть в лесу. Вижу, как Марк заматывает изолентой коробку из-под сигар; вижу, как он яростно давит на клаксон, изображая Харпо Маркса; вижу его в коридоре гостиницы, он стоит и смотрит, как Тедди Джайлз с размаху бьет меня затылком о стену.
Ласло сообщил мне, что из Джайлза получился образцовый заключенный. Поначалу, правда, опасались, как бы в тюрьме его не убили, поскольку преступление, в котором он обвинялся, вряд ли могло встретить одобрение со стороны сокамерников, но потом оказалось, что он со всеми замечательно ладит, особенно с надзирателями. Вскоре после ареста Джайлза в "Нью-Йоркере" появилась посвященная ему статья. Автор не захотел даром есть свой хлеб и поработал на совесть, так что некоторые загадки оказались разгаданными. Как выяснилось, Тедди Джайлз, нареченный при крещении Алланом Джонсоном, провел свое детство в благополучном пригороде Кливленда. Его отец, бухгалтер по профессии, бросил жену, когда мальчику было полтора года, и переехал во Флориду, но бывшей семье продолжал помогать. По рассказам одной из теток Джайлза, его мать, миссис Джонсон, страдала тяжелой формой депрессии и после отъезда мужа была вынуждена месяц провести в больнице. Мальчика отдали на воспитание бабушке, и большую часть детства он так и жил, то у матери, то по разным родственникам. В четырнадцать лет вылетел из школы и начал бродяжничать. После этого след Аллана Джонсона теряется. Автору так и не удалось узнать, чем же он занимался до тех пор, пока не вынырнул в Нью — Йорке под именем Тедди Джайлз. Далее в статье шел обычный набор рассуждений о жестокости, порнографии и американской культуре. Автор касался уродливой сути работ Джайлза, его короткого, но нашумевшего взлета на гребень художественной популярности, подводных камней цензуры и того, что все это суета сует. Написано было хорошо и точно, но вместе с тем я постоянно ловил себя на мысли, что автор ясно представляет себе, чего ждет от него читатель, а посему все эти гладкие фразы и общие места никого не смогут возмутить. На одной из страниц статьи был снимок семилетнего Аллана Джонсона — обычный фотопортрет, сделанный в начальной школе, чудовищный по качеству, с нарисованными на заднем плане облаками. Забавный такой мальчуган, светленький, с торчащими ушами.
Во второй половине дня ко мне приходит Ласло, и мы работаем. То, что я вижу плохо, он видит хорошо, так что вдвоем нам многое по плечу. Я щедро плачу ему за работу, и, по-моему, он почти всегда занимается ею с удовольствием. Кроме того, три раза в неделю, по вечерам, он приходит ко мне просто так, почитать вслух. Если Пинки удается договориться с няней, она приходит вместе с мужем и тоже слушает, но чаще всего под чтение просто засыпает на диване в гостиной. Уиллу, которого также зовут Вилли, Крошка Вилли-Винки или просто Кроха, в прошлом месяце исполнилось два с половиной года. Отпрыск Финкельмана — сущий дьявол по части беганья, прыганья и карабканья по вертикальной стене. Когда родители приводят его с визитом, он виснет на мне, словно я его персональный турник или спортивный снаряд. На моем старческом теле не остается ни единого квадратного сантиметра, по которому бы он не походил ногами. Но мне ужасно нравится этот маленький рыжеволосый дервиш, и порой, когда он ползает по мне, елозя руками по моему лицу и волосам, я чувствую идущие от его пальчиков слабые токи и невольно гадаю, не передались ли сыну исключительная восприимчивость и интуиция отца.