Что я сделала ради любви
Шрифт:
– И теперь получила возможность отомстить.
– Еще ничего не кончено. Она хочет получить сценарий, и он обойдется ей гораздо дешевле со мной в придачу. А вот когда срок прав истечет… стоимость его взлетит до небес. – Брэм рассуждал как деловой человек. – Сегодня придется вести тонкую игру. Она тебя любит, и я должен в полной мере воспользоваться этим преимуществом. Объятия, поцелуи, сплошная нежность и тому подобное. Никаких ехидных шуточек.
– Все подумают, что мы больны.
– Я рассчитываю на твою помощь. Нужно, чтобы мы
Джорджи властно подняла руку:
– Уймись. Никакого флориста. Никакого бармена. Чаз готовит кебабы.
– Рехнулась? Мы не можем подавать Рори Кин кебабы.
– Доверься мне. Помни, у меня свои, эгоистичные мотивы убеждать Рори финансировать твой проект. Если испортишь все дело…
– Джорджи, я уже говорил: мы будем проводить пробы на роль Элен…
– Оставь меня в покое. И без тебя дел полно.
Главное – нужно помочь ему убедить Рори, что только он может снять достойный фильм. Если Рори увидит, каким он стал, может, и забудет его прежние идиотские выходки.
После ухода Брэма Джорджи стала расставлять свечи на веранде, но почему-то ее так и подмывало схватить видеокамеру. Сегодня, в такой день, ей следовало бы оставить Чаз в покое, однако то, что началось как каприз, постепенно превращалось в одержимость. Кроме увлечения личностью Чаз она также постепенно влюблялась в процесс съемки и возможность запечатлеть на пленке жизнь других людей. Джорджи и не подозревала, насколько интереснее не стоять перед камерой, а снимать самой.
Она нашла Чаз в кухне, где та делала имбирно-чесночный маринад.
Увидев Джорджи, Чаз положила нож на листья чеснока и отвернулась.
– Уберите камеру! – попросила она.
– Почему ты не позволяешь помочь тебе? Мне скучно, – ответила на это Джорджи.
Она прошлась по кухне, любуясь хорошо организованным хаосом.
– Идите снимайте уборщиц. Вас, кажется, это очень развлекает.
– Да, мне нравится говорить с ними. Я, например, узнала, что Соледад посылает большую часть денег в Мексику, матери, и поэтому вынуждена жить вместе с сестрой. Их там шестеро, в однокомнатной квартире, можешь себе представить?
Чаз снова взяла нож и приготовилась резать чеснок.
– Подумаешь! Она зато не спит на улице.
– А ты что, спала на улице? – насторожилась Джорджи.
Чаз низко опустила голову.
– Я ничего подобного не говорила.
– Зато рассказывала, как тебя уволили, после того как ты попала под машину и сломала руку. – Джорджи подняла камеру. – И я знаю, что тебя обокрали. Остальное вполне можно додумать.
– На улицах полно бездомных детей. И ничего с ними не делается.
– Все же тебе, должно быть, пришлось трудно. Столько грязи, и никакой возможности прибраться.
– Ничего, я справилась. А теперь уходите. Я серьезно. Мне нужно сосредоточиться.
Джорджи и сама чувствовала, что пора уйти, но бурные эмоции, кипевшие под непробиваемым с виду фасадом Чаз, с самого начала влекли ее, и почему-то казалось жизненно необходимым запечатлеть все на пленку. Сейчас она решила сменить тему:
– Ты нервничаешь потому, что приходится готовить больше чем на одного человека?
– Я практически каждый вечер готовлю больше чем на одного человека, – возразила Чаз и ссыпала нарезанный чеснок в миску, где уже лежал очищенный имбирь. – Я ведь и на вас готовлю, если помните.
– Но для меня ты готовишь без души. Честное слово, Чаз, у тебя даже десерты выходят горькими на вкус.
– Неправда! – возмутилась Чаз, резко вскинув голову.
– Это всего лишь частное наблюдение. Брэму твоя еда нравится, и Мег тоже. Но с Мег ты, похоже, подружилась, а вот со мной…
Чаз плотно сжала губы и принялась быстро шинковать ножом зелень.
Джорджи подошла вплотную к столу:
– Смотри, будь осторожнее. Великие повара знают, что настоящая еда – это не просто смесь ингредиентов. В твоих блюдах отражается не только твоя сущность, но и твое настроение и отношение к другим людям.
Барабанная дробь ножа на мгновение стихла, но потом возобновилась.
– Я в это не верю.
– В таком случае почему твои десерты так горьки на вкус? – тихо спросила Джорджи. – Это ты меня так ненавидишь… или себя?
Чаз отбросила нож и уставилась в камеру. Ее обведенные черным карандашом глаза были широко открыты.
– Отцепись от нее, Джорджи! – раздался с порога голос Брэма. – Бери свою камеру и проваливай.
– Ты все ей рассказал! – набросилась на него Чаз.
Брэм вошел в комнату.
– Ничего я ей не рассказывал.
– Тогда почему она от меня не отстает? Она что-то знает, ты ей рассказал!
Гнев и ненависть Чаз к себе стали почти чертами характера, и Джорджи хотела разобраться, в чем дело, заснять ее историю на пленку как предупреждение для всех молодых девушек, поглощенных собственными планами.
– Да очнись же! Она все узнала от тебя самой. Это ты не сумела удержать язык за зубами! Сама все ей выложила! – возмутился Брэм.
Джорджи снова приказала себе убираться, но ноги отказывались подчиниться. Неожиданно для себя самой она сказала:
– Я знаю, ты не единственная девушка, приехавшая в Лос-Анджелес, которой пришлось выживать любым способом. Наверняка тебе приходилось несладко.
Чаз судорожно сжала кулаки.
– И все же я не была шлюхой. Ведь именно об этом вы подумали, верно? Что я была чем-то вроде уличной шлюхи.
Брэм окинул Джорджи убийственным взглядом и подошел к Чаз.
– Не обращай на нее внимания. Ты не должна ни перед кем оправдываться.
Но что-то сломалось в душе Чаз. Словно прорвалась плотина. Она смотрела только на Джорджи. Зубы ее обнажились в зверином оскале.