Чтоб не распалось время

Лайвли Пенелопа

В ее голосе прозвучало уважение. Как будто она разговаривает не со мной, а с каким-то важным человеком, подумала Мария.

— Не очень-то, — ответила она, вспомнив школьные растения — бобы в банках из-под джема с вонючими промокашками, непомерные, закрученные спиралью белые корни, горчицу и кресс-салат на кусочках фланели. Не это я люблю, подумала она, а названия. Ведь каждое растение, дерево или цветок имеет свое название. Дуб каменный и дуб трехдольчатый, черешковый и бесчерешковый…

— Что? — спросила миссис Фостер.

— Ничего.

Они уже подошли к маленькой гавани. Лодки в ней были под стать воде: ялики и гребные шлюпки, франтовато покрытые свежим слоем белой краски,

живо блестели черными и синими названиями — МОЯ ЛЕДИ, КОСАРЬ-II, ГАЕР. Пахло смолой, бензином и рыбой. Лодки покачивались в защищенной воде, поблескивающей масляными пятнами; со стороны моря волны лизали камень и бились о мол, и пена рисовала мраморные разводы на зеленой воде. Они шагали по изогнутой каменной стене, разделявшей два мира. В уютном, упорядоченном мире гавани каждая лодка имела своих обожателей: они ее холили, сворачивали кольцами веревки. Над объедками — апельсиновой кожурой, хлебными корками, разваренными чаинками — галдели белые чайки. А за молом море вело себя, как хотело, и чайки там казались более дикими и знающими: качались на волнах, сложив крылья, или свободно парили по ветру, порой проносясь так низко, что их широко раскрытые глаза вдруг оказывались вровень с глазами Марии. Интересно, как делятся чайки: на тех, что довольствуются вздорной жизнью в гавани, и тех, что предпочитают терпеть лишения в открытом море, или все чайки живут и там и там, или как? Она посмотрела вверх, на поля, бегущие вдаль за городом, и увидела чаек, разбросанных на свежевспаханной полосе, а может, есть у них и третий образ жизни — на суше? Наверное, самые умные чайки пытают счастье везде и потом кормятся там, где больше пищи, и становятся самыми жирными, но и самыми сильными.

А я на их месте выбрала бы море, подумала она. Не огрызки яблок и грязных червей — настоящую рыбу, даже если она плохо ловится.

Они уже дошли до конца мола.

— Извини, кажется, здесь нет мороженого.

— А я и не хочу, — ответила Мария.

Она правда не хотела. И так было хорошо — просто сидеть на каменном краю, чтоб ноги свисали над водой, и смотреть через гавань на город. Отсюда был виден их дом, до половины закрытый деревьями; слева и ниже, справа от него, город стекал между холмами к приморскому бульвару, к коттеджам цвета зеленого и розового мороженого и бледной каемке песка. День был чудесный. Но не просто чудесный, подумала Мария, со скучным голубым небом, и на нем — ничего, кроме солнца, а лучше: по небу приятно плыли облака, огромные сияющие нагромождения, пустившиеся странствовать вдоль горизонта; они то скучивались, то таяли, пока на них смотришь, и снова складывались в формы и распадались. Временами они на несколько минут загораживали солнце, и тогда по берегу бежали полосы света и здесь, перед ней, образовывали огромную уходящую излучину. Когда солнце пряталось, все становилось серым и безмолвным, лишь золотой луч проносился по скалам Уэймута, высвечивая то яркий пласт породы, то зеленеющее поле, то слепящую белизну дома, то бирюзу моря.

— Ты что разглядываешь, Мария?

— Ничего, — ответила она, но потом добавила: — Только солнце, — так как ответ прозвучал грубо, к тому же это была неправда.

— Да, день прекрасный, — согласилась мама.

Миссис Фостер достала из сумочки несколько открыток. Сначала она их адресовала (тете Рут, соседям, дедушке, подруге Элизабет), а потом начала писать. По содержанию они мало чем отличались, как заметила Мария: погода хорошая, Лайм, к счастью, испортить не успели, и дом, который они сняли, тоже чудесный, говорилось во всех открытках.

Когда я стану взрослой, подумала Мария (если я когда-нибудь стану взрослой), вообще-то трудно представить, что это

случится; так вот, когда я стану взрослой, я вернусь сюда и буду вспоминать, как я сейчас здесь сижу. И не успела она об этом подумать, как мысль каким-то таинственным образом тотчас материализовалась и — поразительно — перед ней возникла взрослая Мария (почему-то в очках, с сумочкой под мышкой и в твидовом костюме, как у тети Рут). Она открыто улыбалась и была такая настоящая, что все остальные тоже, казалось, могли ее увидеть.

— Хочешь я познакомлю тебя с моей мамой? — предложила Мария. — Я имею в виду, с твоей мамой.

— Мария, ты снова бормочешь, — одернула ее миссис Фостер, оторвавшись от открыток и взглянув на Марию. — Это переходит у тебя в привычку. Не пора ли остановиться?

— Извини, — виновато ответила Мария, и взрослая Мария, улыбнувшись в последний раз, грациозно растворилась в море.

Там ей самое место, поняла Мария, хоть она и кажется безобидной, но думать о ней как-то тревожно. Я не хочу быть такой, решила она и успокоилась, я хочу быть собой, какая я сейчас — всегда, всегда.

К концу мола причаливала щегольская лодка, выкрашенная в нежно-голубой и белый; с нарочито развернутыми парусами, размотанными веревками, она смотрелась, как настоящая мореходка, хотя и шла на громко тарахтевшем моторе. Когда она подошла к ступеням, мотор чихнул в последний раз и заглох. Из нее вылезла компания взрослых и детей. И не успела Мария сообразить, что это семья Мартина, как они уже были на «Чайке».

Они приближались, беспорядочная горластая команда: взрослые громко разговаривали, а младшие дети шумели и спорили. Мартин тащился сзади. Кажется, он не в духе, подумала Мария. На нем были джинсы с дырками на обеих коленках, а вокруг пояса обвязан свитер.

— Привет, — бросил он, увидев ее.

— Привет.

Мать перестала писать, и Мария настороженно стрельнула на нее глазами.

— Да, здорово нас накололи с этими лодками, — пожаловался Мартин. — За пятьдесят пенсов дали десять минут поболтаться в гавани. Да они просто боятся настоящего моря.

Его семья села поодаль, в нескольких ярдах, и предалась спору — на какой пляж пойти.

— Неужели? — выдавила миссис Фостер, чувствуя себя явно не в своей тарелке.

Мария давно заметила: ее родители часто смущаются в присутствии незнакомых детей, особенно мальчиков.

— Ты еще не каталась? — спросил он Марию. — Лично я больше не собираюсь.

Тут до миссис Фостер дошло, что Мария и Мартин уже знакомы.

— Ты живешь рядом с нами, в гостинице? — спросила она.

Наступило молчание, неловкое только для миссис Фостер — больше она уже решительно ничего не могла придумать, а Мария, жаждущая поговорить, как всегда замерла, сдавленная нахлынувшими чувствами. Мартин сосредоточенно вертел в руках ракушку, оставшуюся на песке после отлива.

— Можно сегодня вечером зайти посмотреть твою книгу? — спросил он вдруг.

Но тут всех троих поглотила семья Мартина — младшие дети, старшие дети и две женщины, одна из которых, как выяснилось после сумятицы объяснений и возгласов, оказалась его матерью, другая — теткой. Дети делились строго поровну на две двоюродные семьи. Марии показалось, она вдруг очутилась в самой гуще скворчиной стаи. Она увидела, как мама украдкой сгребает разложенные вокруг пожитки — еще наступит кто или отодвинет. Мама Мартина, заливаясь смехом, сразу же принялась с жаром описывать вчерашний визит в Уэймут. Просто поразительно, как эта женщина умудрялась беспрерывно говорить и одновременно смотреть за малышом, который норовил свалиться в воду, и переодевать другого. Миссис Фостер слушала с натянутой улыбкой. Мария видела, какие они разные.