Чтоб знали! Избранное

Армалинский Михаил Израилевич

– Ну и осёл, – сказала Лядь и потащила дохлого Агента 00 за хуй к дверям, распахнула дверь и столкнула в космос. – Иди туда, откуда пришёл, – проводила она его тело напутственным словом, загрязняя космос.

Тем временем прилетели они в Отчизну. Опустились на землю болотистую и пошли пешком по раскисшей дороге к замку.

Лядь сказала:

– В гостях хорошо, а дома – хуже.

И ни одна блядь ей не посмела возразить.

Притащились в замок, а принцесса уже ждёт, хлеб-соль в руках держит.

– Добро пожаловать, дорогой де Сад, на тебя вся моя надежда.

– А выпить-то дашь с дороги? – осведомился желанный гость.

– Конечно, милый, – сказала принцесса, бросив хлеб-соль на пол.

Тут дворецкий в дверях появился и объявляет:

– Выпить подано.

Взяла

принцесса Маня «Камю», чтобы де Сад чувствовал себя как дома, а не как Посторонний или Сизиф какой-то, и выпили по чарке.

Де Сад вытащил из-за пазухи свою книжку. И в подарок с дарственной надписью вручает принцессе.

– Специально для вас, пока в ракете летели, написал две волшебные сказки: «Аладдин и волшебная жопа» и «Красная Жопочка».

Зарделась принцесса, но намёк поняла, взяла книжку и за корсет воткнула. Де Сад совершенно точно истолковал это как сигнал к действию и потащил принцессу на станок с балдахином. Содрал с неё штаны и задом разворачивает. Заправляет как и куда следует и наставляет: «Ты ко мне чтоб пиздой и не поворачивалась, мне она и на хуй не нужна».

А принцесса и рада. Пизды-то у неё и сроду не было. Родилась она не царевной Маней, а царевичем Миней; да всё царевич себя девкой чувствовал, и упросил он батьку своего царя, чтобы ему гормонов дали пожрать, да чтоб хуй отрезали и пизду пристроили.

Царь сжалился над дитём, врачей пригласил, и те гормонами так напичкали, что сиськи по пуду отросли да зад стал, как агрегат. Хуй отрезали чин-чином и псам скормили. Но только подготовились пизду строить, как тут дело врачей завели и всех порасстреляли за скармливание царских гениталий сукам разным. Так и осталась царевич-царевна без хуя и без пизды. Но зато с жопой размеров великих.

С тех пор зажили де Сад с принцессой очень весело и счастливо. Счастливые молодожопы провели медовый месяц в будуаре, и вообще де Сад радовался дерьму, как ребёнок. Ублажённая принцесса Маня приказала все улицы во всех городах переименовать именем де Сада. Так в столице были Первая улица де Сада, Десятая улица де Сада, а также площадь де Сада, бульвар де Сада, Де Садовский переулок, Де Садовский тупик, проспект де Сада, Садовое кольцо и так далее. Принцесса Маня всю жизнь так нуждалась в де Саде, что ласково называла его «Нужником». Вся жизнь у них пошла раком и все любовные дела получались у них через жопу. Дожили они до глубокой старости и умерли в один день.

От СПИДа.

Эссе

Гонимое чудо

Человек ропщет на жизнь по двум причинам: из-за её кратковременности и из-за её несовершенства. Однако с давних времён стоило человеку почувствовать себя счастливым, как его одёргивали, тыча в суетность и преходящность этого состояния да и жизни вообще. Единственным достойным чувством почиталось страдание, а на крайний случай – сострадание. Итожить смысл этого одёргивания можно фальшиво-глубокомысленной фразой: «Помни о смерти». Она поучает и наставляет, что жизнь, видите ли, должна состоять из размышлений о смерти. То есть ещё не умер, живёшь как-никак, но жить себе не даёшь, а только и занимаешься тем, что в могилу смотришь. А чуть станет весело на душе, так срочно вспоминай о смерти, ибо веселье – это не что иное как суета сует. Таким образом, жизнь изо всех сил вовлекается в смерть и из жизни вытесняется. Стоики мудрили, что философствовать – это учиться умирать. И для полноты повторяется: а жить – это помнить о смерти.

Что может быть более неблагодарным по отношению к жизни и, кстати, к тому же Богу, чем уничижение жизни, принижение её, пренебрежение ею, тем же Богом созданной, и всё во имя того, что в конце жизни запланирована смерть. Можно себе легко представить, что будучи таким неблагодарным, каким человек имеет способность быть, не успеет он, намечтавшись о смерти, умереть, как сразу начнёт втихаря мечтать о жизни.

Непостоянство желаний являлось камнем преткновения для множества великих умов. Уж какой умник Ницше, а всё туда же, вторя стоикам

и прочим, заявлял о никчёмности желаний. Камю в рассуждении о Дон Жуане твердил об абсурдности его влечения к разным женщинам. Можно подумать, что они или кто-либо другой были в состоянии предложить нечто постоянное, непреходящее, вечное и т. д. Да раз сама жизнь преходяща, то как можно порицать нечто внутри неё за ту же преходящность? Задача в том, чтобы краткое время, что отпущено на жизнь, было проведено в счастье, против которого выступают те, кто полагает, что оно возможно лишь после смерти. Всякий, кто отрицает прелести в жизни, кивая на то, что якобы ждёт нас на том свете, должен быть жизни лишён, как того, чем он пренебрегает, и таким образом ему будет тотчас предоставлена возможность поскорей вкусить то, о чём он проповедует.

Другим укором жизни и её деяниям является укор в несовершенстве. Но совершенство – это не то, чем обладают, а то, к чему стремятся. В момент достижения совершенство перестаёт быть собой и исчезает. Однако есть в жизни неоспоримый Абсолют – это оргазм. Ему удаётся оставаться совершенством только потому, что он длится лишь мгновение, ибо мгновением измеряется жизнь совершенства. Продлевать жизнь совершенства можно только с помощью многократности оргазма.

Оргазм легко справляется с любым умственным посягательством на жизнь.

И скудоумника, кто мусолит лукавое мудрствование: «Помни о смерти», хочется встряхнуть и крикнуть в его замшелое ухо: «Помни о жизни!»

Приближение к этой теме напоминает приближение к Солнцу – уж слишком ярка она, слишком горяча. И ослепнуть легко, и сгореть нетрудно. Тем более когда плоть наша, как воск, тает от оргазма, то устремление к нему, даже мысленное, может напомнить инцидент с Икаром. Но уж слишком Солнце прекрасно, слишком оно заправляет нашей жизнью, слишком оно влечёт, чтобы не пытаться приблизиться к нему, несмотря на опасность, которая тем сильнее, чем приближение дерзостней. Ведь если Икар от своей дерзости упал в море, то здесь немудрено впасть в безумие. Но… не даст мне Бог сойти с ума! С верой в это я и начну свой полёт.

Для изучения оргазма литература не нужна и бесполезна, ибо только в себе каждый человек содержит исчерпывающий ответ на любой «оргазменный» вопрос. Оргазм – это единственное философское понятие, которое каждый испытал на своей шкуре. Куда там до него времени и пространству! Каждый в состоянии ставить на себе идеальный эксперимент. Необходимо лишь миновать стыд и достигать оргазмов во множестве, не забывая размышлять об очередном: до, во время и после.

Цитировать чьи-то труды, называть имена в данном случае означало бы лишь боязнь собственных мыслей и ощущений. Но самое главное, чем явилось бы цитирование, ссылки на авторитеты при глажении общества против шерсти – это попыткой оправдываться, желанием привлечь чужую высокую репутацию на свою сторону, а значит, заведомым вставанием в позу обвиняемого. Так что возьму-ка я всю ответственность на себя, и не потому что я такой смелый, а по жестокой необходимости быть честным при разговоре на такую требовательную тему.

Я – единственный незыблемый авторитет в науке и искусстве своего оргазма, и только мои ощущения, а не чьи-то чужие могут служить основанием для проникновения, которое я затеял.

Моя цель – не тщиться объяснить оргазм, а заставить удивиться необъяснимому, поскольку объясняют лишь для того, чтобы уйти в сторону от ставшего якобы понятным.

Вспомним этимологию: «оргазм» по-гречески – мокрое разбухание. Что может быть дальше от истины? Значок слова важен не тем, что он описывает, а тем, какие чувства вызывает. Именно они, чувства, при оргазме столь чрезвычайны, а вовсе не физиологические изменения, которыми эти чувства сопровождаются. «Мокрое разбухание» может пройти незамеченным, случись оно во сне. Но чувства, испытываемые при этом, запоминаются и врезаются в память. Вот я и буду использовать этот значок, забыв о его исходном смысле, значок, который взялся обозначать вселенную человека или, быть может, самого Бога.