Чтобы все были счастливы

Смелик Эльвира Владимировна

Вот почему время от времени Лошадкин любил показать свою силу. Ну, а чтобы зрелище получалось по-настоящему впечатляющим, выбирал себе в жертву кого-нибудь послабее. Кто ни защититься не мог, ни ответить ударом на удар. У кого от единственного обидного слова слезы появлялись в глазах.

Новенькая, по мнению Федьки, годилась здесь больше всего. И повод, чтобы к ней прицепиться, нашелся легче легкого.

На самом деле – чего она? Ни к кому не подходит, ни с кем не разговаривает, дружбы не заводит. Будто бы она лучше

всех. Задается! Как тут ее ни проучить?

Лошадкин подступил к новенькой на переменке после второго урока, дернул за короткую тугую косичку.

– Эй, ты чего здесь стоишь?

Варя удивленно посмотрела на него огромными светлыми глазами.

– Разве я тебе мешаю?

– Еще как мешаешь! – злорадно ухмыльнулся Лошадкин. – Свет загораживаешь!

Он довольно глянул в сторону зрителей.

Те, кто находился поблизости, уже забросили свои занятия и теперь наблюдали за Федькой и новенькой. Смотрели на Варю с сочувствием, но вмешиваться не решались. Кому же хочется связываться с задирой Лошадкиным?

А Федька под чужими взглядами и вовсе разошелся.

– А ну, катись отсюда, дохлятина!

Он схватил новенькую за тощее запястье и с силой дернул. Девочка покачнулась и свободной рукой тоже вцепилась в Лошадкина.

«Сейчас хлопнется и заревет!» – заранее торжествуя, подумал Федька. Чем громче плакал и кричал пострадавший, тем значительней казалась Лошадкину его победа.

Но тут Варя присела, проскользнула под Федькиным локтем, развернулась, и Лошадкин полетел кверху тормашками. И сам хлопнулся на пол. Со всего маху! Да с таким грохотом, что эхо от него долго носилось по всем четырем школьным этажам. А потом вылетело в распахнутое окно директорского кабинета. И вместе с ним вылетела и растаяла где-то в соседнем микрорайоне грозная слава Федьки Лошадкина.

МАЛЬЧИК-НЕВИДИМКА

Шурик Усков сидел за предпоследней партой среднего ряда. Тихо сидел, смирно, незаметно. До того незаметно, что ученикам шестого «Б» (да, в общем-то и учителям тоже) казалось, будто предпоследняя парта среднего ряда и вовсе пустая.

Никто в сторону Шурика даже не смотрел.

А зачем, спрашивается, на него смотреть? Сидит тихо, вроде бы ничем не занимается, ничего не говорит.

Являлся бы хоть отличником, тогда бы у него списать можно было. Но Шурик учился так себе, на твердую «троечку».

Учителя Шурика никогда не ругали. Так ведь и не хвалили. Увидят в журнале фамилию «Усков», удивятся: «Почему я так давно его не спрашивала?», вызовут к доске, прослушают неуверенный ответ, скажут: «Ладно, садись! “Три”!» И опять вроде как нет Шурика.

Впрочем, Шурик не обижается, что на него внимания не обращают. Это даже удобно.

Например, можно хоть целыми уроками смотреть на сидящую за соседним рядом Видову. Без боязни оказаться замеченным. Потому что Видова Шурика в упор не видит.

Зато она самая красивая девочка в классе. Может, даже во всей школе.

Когда Шурик тихо заходит в класс, никто даже головы не поворачивает. Словно ничего и не меняется в окружающей обстановке. А вот Петров с Кондрацким всегда появляются шумно. С толкотней, с глупыми шуточками, с криками. Как сегодня.

Застряли в дверях. Потому что пройти решили одновременно. Протискивались, протискивались, ругаясь и споря, и вдруг разлетелись в разные стороны.

Петров закатился под первую парту ряда у стены, а Кондрацкий налетел на шкаф с учебными пособиями и врезался локтем в стеклянную дверь.

Стекло, конечно, разбилось. Зазвенели, посыпались осколки.

– Вот невезуха! – Кондрацкий даже ногой с досады топнул и побрел на свое место с видом заключенного, ожидающего смертной казни.

Людмила Сергеевна, наверное, еще в коридоре почувствовала неладное. За много лет работы в школе нюх у нее развился стопроцентный на всякие там неприятности. Поэтому в кабинет она вошла уже с сердитым выражением лица и не прогадала.

Дверь шкафа зияла ей навстречу незастекленным провалом, словно выбитым зубом, а на полу поблескивали осколки.

– Чья работа? – негромко спросила она, но с такой интонацией, что у тех, кто послабее духом, мурашки побежали по коже.

Но ни один человек не проронил ни слова.

– Значит, молчать будем? – Людмила Сергеевна уперлась руками о крышку стола, немного подалась вперед и, за одно мгновенье словно увеличившись до великанских размеров, нависла над классом. – Будем хранить имя героя в тайне? И сам герой, конечно же, тихонечко отсидится на месте. Потому как понятия не имеет, что такое смелость.

Кондрацкий скрипнул зубами, но не шелохнулся.

– Значит, никто ничего не скажет?

– Я скажу! – Шурик не то, чтобы поднялся, подпрыгнул со стула и увидел, как впервые за шесть лет на него обратились взгляды всего класса.

А Кондрацкий, так тот просто покрошил его на части одними глазами. Вжик! вжик! вжик! – и нет больше Шурика.

– Это я разбил.

– Ты? – Людмила Сергеевна сразу уменьшилась до своих обычных размеров, мотнула головой, будто пыталась развеять странное наваждение. – Ну-ка, иди сюда, Усков!

Шурик невозмутимо дернул плечом, вышел к доске и снова повторил:

– Это я разбил.

Людмила Сергеевна посмотрела на него очень-очень пристально, тоже дернула плечом, только недоуменно.

– И как же тебя угораздило?

– Я на голове стоял, – выпалил Шурик, – махнул ногой и случайно попал в шкаф.

– Ты… что? – Людмила Сергеевна придвинулась поближе к Шурику, зачем-то потрогала руками собственные уши (может, проверяла, на месте ли они). – На голове стоял?

– Ну, да! – спокойно подтвердил Шурик и встал на голову.