Чучело человека
Шрифт:
— Бегу, — крикнул Щепкин не скрывая радости, — несусь!
И дал отбой; но уже на лестнице остановился, замер: Рублев? А как… Почему он? С чего это выехал на… И откуда, отчего в голосе металл? Здесь за главного Щепкин! Щепкин!!! Ну, это позже, позже на место поставит. Заелся народ, на шею сел. Нужно будет встряхнуть. Щепкин шагнул на крыльцо, прыгнул в траву, побежал вокруг дома. Что это? А где грузовая? Где группа? Ничего не понимая, не замечая ни неба белесого начала лета, ни дюжей рощи, перенесенной к дому с иллюстраций Билибина, ни сороки, с любопытством открывающей человека, Щепкин бросился к Рублеву.
— Где группа, где наши? — заглянул в автомобиль, на водительском кресле сидел крепкотелый парень. — Почему вас двое?
— А больше и не нужно, —
— Так вы… так я… Кто вы, собственно, такой? — Щепкина дрогнул, замолчал.
— Стало быть, приехал, — Рублев поднял из травы искалеченный посох, — не открылся никому. Упрямый старик… У вас кровь, вот здесь, на рукаве, и вот здесь… Вы ждали кого-то другого? Ждали, что прибудет мобильная бригада, что подотрет зад, припудрит… — Рублев деликатно подхватил Щепкина за локоть, оглянулся, — сядем на скамеечку? — твердо и безусловно повлек за собой. — Ошиблись во мне? По глазам вижу… И все знаю. Что прикажете с вами делать? Хватит ведь глумиться, хватит… Вы не пытались провести очевидную параллель: Липка передает телефон, вы…
— Телефон?
Щепкин с испугом посмотрел на собеседника. Телефон… Все подстроено? Как же он не… Ну да, они следили за ним, разумеется, как же иначе… Какой дурак, ведь как легко купился; стало быть, соединяясь с диспетчером, в Компанию он не попадал? Но кто они, что им угодно? И враз испугался нетривиальной догадки: да ведь это… да они же… Щепкин машинально опустил руку на пояс. Натурально — пропади все пропадом! — натурально же «Стечкин» лежит там, где и оставлен: открыл кран, включил воду… Пропади-оно-все-пропадом! Пропади-и!!!
— Где тебя черти носят? Опять с ней? Да оставь ты ее в покое!
— Не тронь, не твое! — Велиар закрыл клетку животом. — Шишига гнусный, леший — вот ты кто.
— Это я гнусный? Вот тебе и вот, — Иблис подпрыгнул, чтобы отвесить собрату нешуточный щелчок, затем молниеносно развернулся, скакнул вперед и в сторону, пребольно лягнул копытом в основание хвоста.
— Так ты лягаться?! — Велиар обнял белку, бросил себя в воздух, завис. — Лягаться? — Облетев дом, цветущие кусты смородины и толкующих на скамейке Щепкина с Рублевым, он устремился на крышу. — Лягаться?!
Очумело затряслась кровля, ощетинилась и посыпалась черепица. Щепкин побелел, а Рублев перекрестился: крупные куски керамики с угрожающим свистом полетели над головой. Часть кровли треснула и провалилась. «Окружают, — подумал Щепкин, — или, мама?», но последнее предположение тут же отбросил за очевидной нелепостью. «Ветер, — догадался Рублев, — в начале лета так бывает — восходящий и нисходящий потоки конфликтующих температур». Из разверзшейся кровли, из широкой ее трещины, устремившейся по солнечной стороне треугольника крыши от конька к середине водосточного желоба, выскочила, шарахнулась к ближайшей сосне, вскарабкалась на верхушку перетрусившая белка. «Кошка, — сообразил Щепкин. — Или лисица? Не разглядеть. Все-таки кошка». «Горностай, — предположил Рублев, — не иначе!» Всхлипнула и умолкла водосточная труба; все стихло так же, как и началось — внезапно. Где-то среди сосен, за домом, в прохладной тени папоротника, о котором в дальневосточных книгах сказано, что в его зарослях растет женьшень, пресекая косые столбы солнечного света, возникла и заструилась неясная тень, следом — вторая. Кто-то настойчиво зашептал, предлагая примирение, кто-то влажно и с удовольствием чихнул. Со стороны дома донесся крик, послышалась короткая перебранка, на время которой в папоротнике наступила тишина, затем раздались выстрелы и спустя минуту — шум удаляющейся машины.
— Рублев, — сказал Иблис.
— Щепкин, — не согласился Велиар.
Оба, не сговариваясь, глухо зацокали в сосновую гущу.
Спустя минуту куски неба, только что едва просачивавшиеся сквозь зеленые окладистые бороды сосен, потемнели, свисли к валежнику, соединились в свинцовый полог и расплескались отчаянным дождем. Расплескалось небо отчаянным дождем, заволокло дорогу — ниспало на землю, придавило мчащуюся машину, а вместе с ней и бегущего человека.
На въезде в город человек остановился, вышел на шоссе, подставил лицо наотмашь стегавшим тугим плетям, обернулся в щемящей тоске к ближайшей пятиэтажке; безлюдная, одинокая трамвайная остановка, битая мостовая, белка, трясущаяся у мусорной урны. «Замерзла?» Человек шагнул от машины, протянул руку, и в эту секунду, в это самое мгновение сзади пушечно оглушительно, с великолепным остервенением шарахнула молния, плеснула по асфальту сноп огня, погнала жгучую и тугую волну; ослепленный вспышкой человек упал в двух шагах от оплавленного камня.
Человек пришел в себя, когда дождь давно закончился: не было ни свинцового полога, ни безжалостно хлеставших плетей, не было луж. Скептически поплевывая, двое дорожных рабочих, в оранжевых жилетах, без энтузиазма заглядывали в неглубокую выбоину, оставленную молнией. Согласившись, непечатно — что повреждение вообще-то пустяковое, со смехом — что пущай из конторы сами возятся, мастеровые побросали в техничку шанцевый инструмент, перебрасывающиеся сальностями смешливо погрузились в кабину, загоготали-загоготали, тронули в город. Отъехав на незначительное расстояние, техничка остановилась, дала задний ход, подкатила к человеку.
— Командир, белку не видел? — бросили из окна. И уточнили: — домашняя, сбежала… — Человек мотнул головой. — Твоя машина? — Человек кивнул. — Помочь? — Мотнул головой на бис. — Мудак какой-то! — засмеялись в кабине.
Исторгнув на мостовую пивную банку, техничка затрясла фурой, загудела, пустив неприличное мутное облако, пошкандыбала в город.
Щепкин вздрогнул от настойчивого трамвайного звонка; кипит твое молоко!
А все же, как хорошо, как здорово! Все обошлось, выкрутился. Ведь на волоске висел, на ниточке. Крепкотелый неосмотрительно задремал за рулем — лопухнулся православный, — и Щепкин понял, что контролирует обстановку на все сто. Как только Рублев попросил отвести к Заславскому, использовал шанс до донца: «Стечкин» рвался в руку, а пуля — наружу; Рублев, увидев Заславского — ну какие это бойцы? котята слепые, — свалился без чувств, Щепкин беспрепятственно прошел к машине и дважды выстрелил крепкотелому в ногу — не стрелять же в спящего; православный прыгнул на Щепкина, с молитвой пополз на мушку, и тогда только был свален следующим выстрелом. Оставалось укокошить размякшего Рублева, с этим Щепкин справился без труда, после чего сел в машину и понесся туда, откуда все, собственно, и начинается — в никуда.
Вагон замер в нескольких метрах у остановки — на путях лежал человек. Дважды просигналив, вожатая распахнула двери.
— Твою мать, разлегся! — бросила она и выскочила из кабины.
Из салона высыпали нетерпеливые пассажиры; образовалось, зашептало у распластанного — мятые бриджи, битые тапки — у распластанного тела многоголовое кольцо: кто-то склонился над покойником и констатировал, что не дышит, кто-то предположил, что пьян и нужно перенести на лавку.
— Свят, свят! да это же Володька Щепкин, — сказала старушка и указала в сторону ближайшей пятиэтажки: — вон он, там живет… жил. Мать недавно хоронил… а теперь сам… Свят, свят… Нужно прикрыть чем-нибудь, не хорошо это… У кого-нибудь с собой одеяло имеется?
— Откуда одеяло? на «Птичку» едем! — пожал плечами молодой человек с белкой, безмятежно что-то грызущей в тесном пространстве клетки. — У него газета, может, ею накрыть? А чего он улыбается, приснилось что?
— Иди, иди, остряк! — прикрикнула вожатая, — а ну расступись, чего встали? Сюда его… вот так… за ноги.
Громыхая расхлябанным боком, техничка шла к мосту. Едва выглядывая из-за баранки, невысокий гражданин в ярко-огненном жилете хмуро глядел на дорогу. Весело насвистывая и отбивая ботинком ритмичную дробь, товарищ его, в жилете не менее ярком и огненном, таращился в окно: тело Щепкина удалялось, уменьшалось в перспективе, превращалось в запятую, затем — в точку.