Чучело человека
Шрифт:
В самом деле, комфортно: на доллар три венка — ассортимент разнообразный и всякий раз выкладывают новые. Выбирает традиционные — сосновая ветвь, черная с золотом лента. В окошко вводит текст — «не более 300 зн.» — кликает «разместить», и три пожухлых тут же заменяются свежими. Дороже стоит отрисовать и разместить памятник или — совсем дорого — 3D-склеп. Но в планах на будущее задумка имеется. Совсем неподъемно — дом, усадьба над могилой. Это ей ни к чему: Серафим Николаевич отец и дорог… но не до такой степени.
Да уж, все аккуратно, достойно. А потому, что платят. На бесплатных кладбищах — шатание и разброд,
Мерзавцем мальчишка оказался, без преувеличения — ублюдком; не сыном, того, что с растянутыми гласными, и не моим. Чужое, ординарное существо, пролаза незаконнорожденный, плод человеческого материала, о каковом источнике, не принимая всерьез, можно лишь зубоскалить — МНС из чернокнижной лаборатории Заславского. Случайно услышал, не придумал я — Рублев о том с матерью выблядка шушукался: клокотал жидко дыркой пулевой в легком и, останавливаясь, чтобы побороть одышку, показывал развороченную оболочку от второй, из-за уха — проклятия на их голову — докторами выуженную. Всем плохо: всем-всем-всем; а мне плохо стократно, физически плохо и плохо душевно. Не я погиб там, на остановке, обугленный молнией — небо, почему же не я?! — не Рублев, сто мечей ему в забрало, не кто-то другой, но Щепкин. Только лучше бы я — не слышать мне запоздалого откровения!.. Не было никакого сына, не было моей надежды — лишь мираж и заблуждение.
Лишь мираж и заблуждение… Кажется, снова начался дождь, слышите? Август в этих местах вроде самый сухой месяц, но плачет и плачет… Сегодня ночью тоже шел дождь. Шел дождь… А рано утром дети пошли к реке. По обрывкам фраз, гаснувшим в моей коробке, я понял, что мальчишка собирается рыбачить. Отменный клев, что еще нужно доброму рыболову, вы не находите? Отменный клев.
Вы знаете, дождевой червь на крючке — да простят меня представители соответствующего сектора музея — боли не чувствует. Равно не чувствуют боли, да-да… — не знаю, будете ли вы удивлены — тараща очи, должно быть, от удивления, и багровея в крутом кипятке, не испытывают боли раки и омары. Чтобы доказать это, люди проводят исследования и расходуют фонды. Не малые, заметьте. Исследования финансируются правительствами и синдикатами. Они говорят, что наша нервная система устроена крайне просто, а потому нас можно резать пополам, на три четверти, и вообще как угодно — нам ничего не сделается; они заявляют, что кое-кто из нас даже может преспокойно существовать, будучи разрезанный на части, например, дождевой червь. Когда насаживают на крючок, червь съеживается, рефлекторно и от удивления, но боли — у людей, скажу я вам, многое измеряется этим показателем — боли не чувствуют; тем не менее, кто-то из двуногих вдруг колеблется, выпивает чашку кофе и добавляет, что, возможно, подопытный кое-что и чувствует, только существованию это не мешает. Я слышал, что если бы исследования все же обнаружили, что дождевые черви чувствуют боль, то правительства и синдикаты поддержали бы червей, могли пойти на строжайший запрет использования в качестве приманки.
Рыболова интересует крепкий клев. Он может не знать ни о собственном туманном происхождении, ни об исследованиях в рамках программ по улучшению законов в области защиты нас с вами. Может не догадываться о суете в изучении степени боли, дискомфорта и стресса у беспозвоночных. Может не знать о существовании объектов исследования — насекомых с пауками и моллюсков с ракообразными. Может знать и не знать, что большинство из нас не испытывает боли, когда варят живьем, потому что отсутствует мозг. Может верить, что пчелы достойны особого отношения, ибо неким сходством в общественном поведении напоминают людей. Может заявить, что в ответственности за тех, кто существует рядом. Но ему нужен клев, и коль в наживке нет червяка, а клюет нешуточно, и рука рыболова, в моем финале это чахлый мальчишка, похожий как две капли воды, зеркально похожий на бледную лицом и тихую сестру, рука рыболова тянется к коробке… существует ли финал худший и паче бесславный, нежели на ржавом крючке?… рука тянется к твоему скорбному пристанищу, и не сыщется — обращаешься ты к небу или нет — ровно никакой силы, способной отвести эту руку.
Мальчишка поднял крышку, и разящий солнечный свет проник в узилище; слепой и ожесточенный я ринулся наружу в намерении избежать постыдной развязки. Но что наши усилия в сравнении с окаянной природой человека? Он настиг меня и, прежде чем насадить на крючок, поднес к лицу. Мы встретились глаза в глаза — человек и зверь, палач и жертва. Мальчишка безоблачно улыбнулся и плюнул в меня — таков непреложный закон жанра, такова примета. Я разглядел отражение в его ясных зрачках, увидел не презренное существо, готовое ради жизни на унижение, но бойца. Не в силах обмануть удел, но сознавая, что иду на заклание, иду не дезертиром, а решительным солдатом, я выпрямил спину и запрокинул голову, демонстрируя средневековую готовность к подвигу. Сойдя с абстрактного коня, бросив меч и латы на землю, я шагнул на противника. Мелькнула ржавая, но все еще хранящая разящие свойства сталь, боль обожгла сверху донизу, вмиг наполняя до краев, пустила побеги; хлынула кровь — моя и Первого; крючок с хрустом вонзился в спину, беспощадно разворотил во мне все, что встретил на пути, показался в нижней части туловища. В тот же миг, огарком покидающего сознания, я ощутил полет…
Полет! — вот он торжественный и прекрасный итог достойного пути — полет! Полет-эпилог, полет-эпитафия… Бабочкой, летящей над выжженным лугом, духом ветра, не знавшим покоя, протуберанцем, не имеющим шанса вернуться назад, вслед за поплавком я погрузился в воду.