Чудеса и фантазии (сборник)

Байетт Антония С.

– Долго пришлось бы мне ждать-пождать, ведь тебя в каждом порту женщина ждет и на каждом причале и на каждом ветерке лента шелковая развевается.

Он говорит:

– Наверное, все же будешь ждать?

А она опять не сказала ему ни да ни нет, будет ждать иль не будет.

Он тогда ей сказал:

– Да, ты женщина со злым норовом, но знай, я вернусь…

И вот спустя время люди начали примечать: попритухла ее красота, и походка ее сделалась этакая увалистая, и глаза всё уставлены в пол, и такая она вся стала тяжелая. И повадилась она ходить в гавань, и сидит там подолгу, и смотрит, как причаливают корабли, и хотя никогда

ничего не спросит, всем ведомо, отчего она здесь и кого она дожидает. Но словечка, между прочим, никому не скажет, как воды в рот набрала. А еще видели ее на горке, где стоит часовня Божьей Матери, надо думать, она там молилась, но молитв ее никому не доводилось слышать-то.

Вот идет время, катится, корабли возвращаются и снова в море уходят, а кой-какие так в море и канули, и известно про них, что команда в морской пучине, только про его корабль ничего не слыхать, ни плохого ни хорошего; в эту пору почудилось однажды ночью мельнику, будто крикнула сова этак жалобно, то ли в амбаре у него замяукала кошка; он туда, но там никого-ничего, только видит он кровь на соломе. Он, понятно, позвал свою дочь; является она бледная точно смерть и глаза потирает, как будто спросонья; он ей молвит: «Смотри-ка, здесь кровь на соломе!» – а она отвечает: «Что была за нужда тебе, батюшка, беспокоить меня ночью от сладкого сна? Вижу я, то собака крысой ужинала или кошка терзала мышь здесь в амбаре…»

Домочадцы заметили – они тоже сбежались в амбар, – какая она белая, бледная, но стоит она прямо, держит свечу ровно, все и пошли обратно по своим постелям.

Потом приплыл-таки его корабль, сперва на горизонте показался, потом входит в гавань, матрос молодой сбегает на берег и первым долгом смотрит, не ждет ли она его, и видит, что ее нет. А ведь он, покуда шар земной обплыл, все-то представлял, видел в своей душе, как она его в гавани ждет, с гордым красивым личиком, заветная цветная лента на ветру колышется, и тут, понятное дело, он сердцем ожесточился, что она не пришла его встречать. Но не стал он про нее спрашивать, обнялся-поцеловался с девушками, что стояли на причале, и пустился по дороге в гору, к своему, значит, дому.

И вдруг замечает, крадется кто-то в тени придорожной стены, какая-то женщина, бледная-пребледная, худая-прехудая, то замрет, то медленно так пробирается. Сперва и не признал он ее. А она, может, и думала мимо него так-то пробраться, уж очень она изменилась.

Он ей и говорит:

– Что ж не пришла меня встречать?

Она отвечает:

– Не могла.

Он говорит:

– Так ты ж все равно ходишь по улице.

Она ему:

– Хожу, да уж вышла вся.

Он ей молвит:

– Это мне не главное. А главное, что ты меня в гавани не приветила.

Говорит она:

– Тебе, может, и главное, а я теперь другая. Время минуло. Что было прежде, то быльем поросло. Пусти, мне пора.

Не стал он ее удерживать.

В этот вечер танцевал он с Жанной, дочкой кузнеца, у которой зубы белые, ровненькие, а маленькие ручки как пухлые розовые бутоны.

И все ж на другой день пошел он искать дочку мельника и нашел ее в часовне на горе. Он ей сразу и говорит:

– Пойдем танцевать со мной.

Она ему отвечает:

– Слышишь, маленькие ножки, босые ножки поплясывают?

Он говорит:

– Нет, только слышу, как море о берег бьет, да как воздух шуршит по сухой траве, да еще флюгер скрыпит, крутится на ветру…

А она:

– Всю-то ночь плясали ножки

у меня в голове, такой все по кругу пляс, сперва посолонь, потом против солнца, и совсем было мне не уснуть.

Он свое: пойдем да пойдем со мной.

А она:

– Разве не слышишь, как танцует эта кроха?..

И вот так у них и повелось, то ли неделю, то ли месяц, то ли два, танцует он с Жанной, дочерью кузнеца, а потом поднимается на гору в часовню за мельниковой дочерью, и все тот же от нее получает ответ, но ему и надоело это в конце концов, мужчина красивый, отчаянный, какое у него может быть терпение, он ей молвит:

– Долго я тебя ждал, а ты все нейдешь. Или приходи теперь же, или конец моему жданью!

А она отвечает:

– Как же я могу с тобой пойти, если ты не слышишь, как танцует кроха?

И тогда он сказал:

– Ну и оставайся с этой крохою, коль она тебе дороже меня!

Она в ответ ничего, знай слушает море, да ветер, да флюгер, он и ушел от нее совсем.

Вскоре женился он на Жанне, кузнецовой дочери, и уж плясали на свадьбе – чуть ноги не отплясали; волынщик старался вовсю, а барабанщик так лупил палочками, что барабан подскакивал; а жених длинноногий, тот отплясывал лучше всех, кверху подсигивал, хитрые, ловкие коленца выделывал, с веселой ухмылкой на губах; невеста вся от танцев, от круженья раскраснелась-разрумянилась; в ту пору снаружи поднялся ужасный ветер, звезды потонули в тучах, как в волнах. Но однако ж, молодые отправились почивать в хорошем настроеньи, добрый сидр грел их сердце, и затворили двери своей уютной кровати от злой непогоды, и повалились в обнимку на мягкие перины.

Вдруг на улицу явилась дочка мельника, босоногая, в ночной сорочке, и бежит она вот так вот, из стороны в сторону руками поводит, словно женщина, что гонится за курицей, и отчего-то она зовет: «Подожди, ну подожди хоть немножечко!» И как будто бы видели люди, что бежит впереди нее, и не просто бежит, а как по кругу поплясывает, то против солнца, то посолонь, дитя нагое маленькое, волосы у него торчком, точно желтое пламя, пальчиками какие-то знаки делает. А некоторые говорили, будто его не было, бежал по дороге столбик вихревой, а в нем горстка праха, комочек волос да несколько прутиков. А вот ученик мельника, тот словно бы слышал до этого уж несколько недель, как топочут, шуршат в амбаре на чердаке босые маленькие ножки, но старухи и молодые умники, которые всегда все знают лучше всех, посмеялись над ним: мол, мыши шуршат. Однако ж он сказал им, что, слава богу, мышей много слышал на своем молодом веку, чтобы мышь, значит, отличить, и вообще парень он был здравый.

Мельникова же дочка бежала и бежала за неведомым тем плясанием, по всем улицам пролетела, по площади и в гору бросилась по узкой тропке к часовенке, под ноги не глядела, все голени содрала о колючий терн, и все-то тянула, тянула вперед руки и звала: «Подожди, подожди хоть немножечко!» Но дитя – если это было дитя – знай плясало и резвилось впереди и сверкало босыми ножками по гальке да по траве, а ей все труднее и труднее угнаться-то, ветер в юбках у ней путался, тьма лепила в лицо. Забралась она как-никак на утес, крикнула последний раз: «Погоди!» – да и прыгнула и расшиблась насмерть об острые камни внизу, и уж только наутро, как начался отлив, отыскали ее и принесли, всю в синяках, переломанную, что и смотреть-то было страшно, ни следа от былой красавицы.