Чудесное лето

Черный Саша

Заводила свою музыку, как всегда, сначала одна – на сосне, на которой одну лапу мистраль [34] сломал. Не спеша потрещит-поскрипит, во вкус она еще не вошла… Остановится, опять потрещит и, как опытный пильщик, медленно и ровно начнет тянуть свою нотку: рик-рик, рик-рик… И вот через три сосны откликается другая. У этой звук потоньше, но выдержка не та, – нервничает, сразу дает перебои и торопится, точно у нее времени в обрез. Эка, подумаешь, невидаль – время для цикад!

34

Мистраль –

северный ветер, дующий зимой на средиземноморском побережье Франции.

Первая цикада наддает: чуть-чуть быстрее, но так же ровно и крепко. Контрабас прочный, смычок уверенный, выносливость верблюжья, уж она своего не уступит…

Вторая, как вербный черт на резинке, раскручивается все быстрее, входит в азарт, выдаивает свои силы нерасчетливо и неровно… Уж никто бы на такую суматошливую тварь сантима [35] не поставил!

Игорь вперед знает, что будет. Состязание тянется третий день. У каждой цикады своя сосна, свои повадки и свой конец. Первая – ни на миг не собьется, учащает незаметно ритм, пилит все настойчивей и тверже, вторая трещит скачками, быстрей-быстрей-быстрей дергает свою резинку и вдруг… зззы-ы… обрывает музыку длинной беспомощной нотой. Струна лопнула, глаза на лоб вылезли – полный провал.

35

Сантим – мелкая французская разменная монета.

А первая торжествует: настойчиво, точно гвозди в соперницу заколачивает, потрещит еще минуту-другую и самоуверенно-твердо поставит последнюю точку: «Попробуй-ка, справься со мной!»

Ветра эти воздушные музыканты не любят. Когда над лесными холмами дует порывистый мистраль, когда улетает с камышовой перекладины полотенце, когда качается во все стороны зеленый рукомойник, когда разлетаются по всему лесу целые странички из Майн-Рида, над которыми Игорь сидит под сосной у шаткого стола, тогда смолкают и цикады… Отдыхают, должно быть, в кустах лаванды, в зарослях дрока и можжевельника, куда надоедливому ветру ни за что не продраться.

Но в тихий солнечный день все холмы переполнены сухим треском: басят маленькие контрабасы, скрежещут напильники, пилят невидимые пилы. Не только на соснах – на сухой оливе у дороги поселился музыкант и на смоковнице у колодца… Пойдет Игорь за водой, а тот и рад – слушателя себе нашел, – и трещит, трещит до одурения, никакого ему соперника не нужно…

Других развлечений у них нет. Не играть же им в футбол или в теннис, а в кинематографы, насколько известно, цикады никогда не залетают. Не любят.

Игорь понимает… Сам ведь он тоже развлекается, – свистит часто на весь лес и не спрашивает ни у муравьев, ни у ос, ни у цикад, нравится это им или нет. А ведь он чужой мальчик, пришел и поселился на зеленом холме самовольно, – ему ли лесным жителям законы предписывать?

И все же порой невтерпеж. Птиц нет, звонкого пения не слышно. Только юркие сороки по виноградникам рыщут, спелые ягоды ощипывают, да воробьи над дорогою вьются.

Уж не цикады ли распугали певчих птиц? Как тут петь, когда на всех соснах и пробковых дубах от зари до зари трещотки трещат…

И вот, когда мальчик сидит часами и на далекое море в просвете между зелеными вершинами смотрит, а над головой цикадная тварь заведет свою волынку, полный концерт от полдня до заката без антрактов, – хлопнет он в досаде палкой по стволу и крикнет в густую трущобу веток:

– Перестань! Скажи пожалуйста, Шаляпин какой завелся!.. Дерево спилю, голову тебе отрублю, ноги переломаю!

Цикада протяжно дзыкнет и сконфуженно смолкнет. Есть, значит, совесть даже и у цикад. Через минуту осторожно попробует снова: рип-рип, а Игорь опять палкой по стволу: – Перестань!

И замолчит надолго, иногда до самого ужина не пикнет.

Вчера и дядя Вася в цикады попал. Не верите? Он и сам долго в себя прийти не мог, так неожиданно это случилось…

У живущей внизу, высохшей, как старая ива, крестьянки достал он топор, – свой затерялся. Топор был вроде хозяйки: щербатый, ржавый, колченогое топорище; но другого не было, а дяде Васе надо было сколотить под сосной скамью, потому что он не туркестанский пастух, который на земле сидит и собственную голую пятку при луне рассматривает…

Отчистил топор песком, стал лезвие на камне оттачивать. Сталь мерно запела: жах-жах… Очень приятная музыка…

Боже мой, как цикады разволновались! И не только те две, что между собой состязание устраивали, подобрались и другие с соседних сосен и, обступив чужестранца кольцом, яростно стали заглушать голос его топора. Они решили, что под деревьями появился новый музыкант, двуногий, без крыльев, со светлым куском в руках, которым он так трещит и скрежещет, что и сотне цикад его не заглушить. Они так согласно трещали, словно ими управлял невидимый дирижер.

«Трещите! Не сдавайтесь… Рип-рип… Подступайте ближе… Выдержкой берите, раз-два. Он устанет!

Он непременно устанет. Скорее! Чуть-чуть скорее – рип-рип! Эй, там, позовите еще цикад, мы ему покажем!»

Дядя Вася тоже, признаться, разволновался. Все яростней и сильнее стал водить лезвием по камню, только искры летели да эхо за холмом отзывалось тоненьким подголоском.

Но… Стыдно об этом рассказывать, – пришлось дяде Васе в конце концов сдаться. Во-первых, было очень жарко… А во-вторых? Вот вы сами попробуйте перескрипеть цикаду, тогда и спрашивайте!

Игорь спросил как-то знакомого мальчика, который гостил у почтовой чиновницы в городке и собирал что попало – козявок, ракушки и почтовые марки: «Видел ли ты когда-нибудь цикаду? Какая она?»

Мальчик ответил, что цикада вроде саранчи, а саранча вроде цикады.

Пастух, который утром и вечером гонял мимо холма коз, объяснил, что он здесь живет шестьдесят четыре года и никогда ни одной цикады в глаза не видел. На открытых письмах, которые продавались в табачной лавочке, внизу у залива, цикад тоже не было. Пальмы, маяки, рыбаки, русалки с биноклем в руке, но ни одной цикады…