Чудесные похождения портного Фокина
Шрифт:
И, весь в поту, подумал Фокин: «Могила, а не девка».
На возвышении стол, вокруг него народы в своих народных костюмах гражданского фасона: греки, итальянцы, испанцы, негры, англичане. Лица у всех – словно неустанно, всю жизнь танцевали этот фокстрот, который тянется нескончаемо, словно штука солдатского сукна.
Седой старик с бородой ниже земли звонит за столом в колоколец величиной с ведро и кричит по-русски:
– Го-оспода!
И чудно Фокину, и тревожно, почему же говорят все по-русски и хохочут при этом. Одна только Вера супится среди
– Господа, – кричит старик, – приехал из России честный человек, знаменитый русский портной, шивший все время на засильников в Кремле. Ему надоели военные замыслы большевиков, ему надоело издевательство над православной русской церковью. Господа, представители всех народов, покажите и докажите, что не дремлет в вас стремление раздавить засевших в Москве гадов, что вы полны стремлением переменить свою штатскую одежду…
Наклонился портной к Оське и спросил шепотом:
– А ведь молчат все, Оська, ведь, значит, мы двое с тобой не согласны с ним. Что он несет, а, что?
Пожал пренебрежительно плечами Оська:
– Просто брешет от старости; послухаем еще, я тебе потом это все по-французски переведу, смешнее. Тут ведь все сплошь русские.
Старик же, путаясь руками в бороде, кричал:
– Конец приходит извергам и кровопийцам, болтаться им всем скоро на столбах… Крест скоро взметнется над Кремлем, и собакам глодать выкинутые кости, которых ни один человек не согласится хоронить.
Шепчет совсем смятенно Фокин Оське:
– Парень, да ведь это – сплошь контрреволюция и позор… Тут ведь так влипнуть можно… Нет, брат, пойдем, Оська, от греха подальше: тут такой заговор, тут такая игра, что мне ни один комиссар не только что френча – подштанники не закажет.
Обалдело вильнул он за колонну, нырнул вниз по лестнице и рад был неслыханно коврам, на которых шаги – как иголка в тесте. Оська спешил за ним, в утешение бормоча, что всех собачонок в Париже он собственной рукой перережет и что ничего ему не надо.
На углу лишь опомнился Фокин. Деревья бульвара в пыли, дождик серенький моросит, и нет нигде у фонаря Ваньки-извозца.
– Тут, брат Оська, почище уголовщины и, главное, милицию не позовешь. Ну страна – разговоры какие допускает. Пойдем-ка поищем лучше портных в этом завалящем городе.
А рано, часов пять утра – не больше.
Улицы моют машинами, и людей в машинах не видно. К полицейскому подойти спросить про портных – опасно. Может быть, ищут их, потому что на бал-то ради них потратились, и, возможно, такие здесь обычаи, что должен сбежавший гость оплатить расходы по балу.
И вот идет мимо в промасленной куртке, по виду похожий на машиниста или кочегара с паровоза.
Подходит к нему Фокин и видит вдруг – под самым сердцем у него, от копоти совсем почти незаметная, пришпилена маленькая жестяная звездочка.
Твердо протянул ему Фокин руку и сказал:
– Братишка, умучили… очень тошно здесь, братишка!
Машинист пожал руку со всей охотой
– А что, эмигрант?
– Фокин я, Иван Петрович Фокин.
Улыбнулся тот вежливейше, и, видимо, Фокин для него так же известен, как кедровые орешки.
– Если не эмигрант, то что у вас нового и почему вы здесь?
И с радости начал тут Фокин врать, и врал так, что самому стыдно до озноба стало, и оглядывался он очень часто. Оська переводил его речь с великой и ожесточенной охотой, что пятьдесят миллионов пролетариев, одетых в одежду, придуманную им, Фокиным, и вооруженных танками, пойдут скоро на Европу, разденут догола всех буржуев и заселят ими киргизские степи и что, в первую очередь, будет полякам, как самым легковерным брехунам, – трейле.
Лицо у машиниста было строгое, квадратное, будто слегка и слушал он так, словно знал все это давно (хотя и не имел обыкновения читать эмигрантских газет, ибо врут они так же, как Фокин), но слушал все-таки не без удовольствия.
И под конец хлопнул его по плечу Фокин и сказал с восхищением:
– Ну, а вы как живете, туго?
– Туго, – ответил рабочий и ухмыльнулся.
Русские жалеть любят.
– И насчет одежонки, пожалуй, туго?
Промолчал машинист.
Шевельнул Фокин плечом и спросил:
– Газеты читаете?
– Читаем, товарищ.
– Так вот портреты Фокина видел?
И слегка удовлетворенно шевельнул грудь.
– Я все знаю, мне теперь все подземности известны. Я тебе… Есть у меня до тебя такое желание. Укажи ты мне, братишка, свою квартиру, и сошью я тебе новое платье.
– У меня достаточно платьев имеется. Разве у русских такой обычай, что ради гостя хозяин должен платье новое шить? Я тебя, дружище, лучше вином угощу.
– Вина мы потом выпьем, когда ты в новом платье будешь, и неизвестно, из чьих погребов ты тогда вином меня угостишь. А сейчас выбирай ты себе, парень, материю покрепче.
Рассмеялся машинист.
– Да не надо мне платья, милый друг, и нет у меня лишних на то денег.
– А ты знаешь, какие я платья-то шью?
Машинист шевельнулся подозрительно.
– У нас в газетах печатали, что при царях в Москве лучшие во всей Европе портные жили. Мне стыдно было подумать, что ты из таких портных, такому портному много найдется работы и в Бурбонском дворце…
– Я счастливое платье шью, как сошью – так человеку и счастье…
И вдруг самому стало непонятно тяжело объяснить такую простую и испытанную историю.
Тут рабочий взял его легонько за плечи, качнул его слегка и сказал:
– Мы люди взрослые, нам для чего такие сказки? Счастье, милый друг, в борьбе, и счастье мое в рабочей блузе, и больше никакой одежды мне не надо.
Оська был очень доволен и ответом, и тем, что перевел его портному совсем по-газетному. Поглядел было на того Фокин огорченно, но крепкое, словно из чугуна отлитое лицо и даже ноздри не колышутся, когда дышит.
Больше для своего спокойствия сказал:
– Чудно! И, думаю, притворяешься, парень. Однако наше дело предложить.