Чудесный сад
Шрифт:
Воины с завистью повернулись к Адаку, и калмычка тоже пристально глядела на него, точно чего-то ожидая. А молодой батыр усмехнулся и сказал:
— До сегодняшнего дня, хан, ты не знал моей доблести и не подозревал, что в голове беднейшего из твоих воинов есть разум, сердца же моего ты не знаешь и сейчас. Как могу я взять то, что мне не принадлежит! Разве я бесчестнее презренных воров, что, обирая беззащитных, всё же пожалели юную невесту? Но раз ты мне даришь пленницу, я вправе по-своему распорядиться её судьбой. Садись, красавица, на моего коня и скачи к своему возлюбленному, да будет с тобой счастье в пути и в дальнейшей жизни!
Замерли воины от таких слов. Молчал и хан Аблай. А девушка поклонилась Адаку и проговорила в волнении:
— Спасибо тебе, Адак, лучший из людей, за твоё милосердие! Признаюсь тебе, если бы ты захотел взять меня в жёны, я бросилась бы в озеро Борабай и нашла бы своё избавление на его холодном дне. Но ты, джигит, возвратил мне жизнь и веселье. Будь моим названым братом, будь моим провожатым в пути и драгоценным гостем на моей свадьбе!
Тут все воины стали обнимать Адака, восхищённые его поступком, и они упросили хана отпустить товарища погостить у девушки.
Вскочили Адак и красавица калмычка на тулпаров-коней, натянули поводья и вихрем помчались по степи.
Сорок небылиц
Правил степью жадный и свирепый хан.
Наскучили ему воинские походы, пиры, охота, буйные игрища. И тогда разослал он во все концы степи вестников с неслыханным дотоле кличем:
— Кто расскажет хану без запинки сорок небылиц, не проронив ни слова правды, — тот получит полный мешок золота! Но горе тому, кто запнётся в рассказе или вставит в него хоть одно правдивое слово! Хан бросит его в тёмный зиндан и уморит там голодной смертью.
Ради золота, говорят, и праведник свернёт с прямой дороги. Толпами потянулись поначалу к ханской стоянке акыны, сказочники, острословы.
Однако никто из рассказчиков не мог угодить хану, и всех их постигла общая горькая участь: тысячи несчастных людей лишились света в тюремных ямах. И в конце концов перевелись охотники развлекать хана небылицами.
Темнее, чем осенняя ночь, лежал хан в своих покоях, развалясь на изукрашенном ложе. Визири, окружавшие его, боялись пошевелиться. Слуги, что подносили ему золотые блюда с редкостными яствами и напитками, расстилались перед ним, как дым.
Хан движением руки отстранял лакомства и время от времени взглядывал по сторонам так, что у всех от ужаса холодела в жилах кровь.
Как раз в это время и появился перед разубранной ханской юртой весёлый мальчишка с нищенской сумой, босой, оборванный, худой, как обглоданная кость.
— Что шатаешься где не следует? — напустились на него стражники. — Что надо?
— Я пришёл рассказать хану сорок небылиц, — бойко отвечал мальчуган.
Много видели стражники на своём веку зла и крови, а и то пожалели малыша.
— Уходи, глупый, подальше от беды! Без тебя полны зинданы. Или жизнь надоела?
— Лучше день быть скакуном, чем шесть лет клячей, — подмигнул стражникам оборвыш.
— И ты нисколько не боишься хана? — удивились воины.
— На смелого не посягнёт и албасты! — улыбнулся мальчик.
И его ввели в ханскую юрту.
Хан кинул взгляд на изорванную шапчонку, на чёрные, в цыпках ноги мальчишки, и губы его задрожали от гнева.
— Ты осмелился в своём отрепье показаться на глаза хану? Да я ногтем, как блоху, раздавлю тебя!
— Не горячись, тахсыр, — глядя прямо в лицо хану, сказал маленький нищий, — дело торопливого кончается позором. Будет куда лучше, если, выслушав мои небылицы, ты велишь выдать мне мешок золота.
Хан в ярости откинулся на подушки и зловеще прошипел:
— Коли так, говори. Я слушаю.
И мальчик начал:
— Лет за семь до того, как мне родиться на свет, пас я табун моего двенадцатого внука.
Как-то глубокой ночью погнал я лошадей на водопой. Вовсю сияло солнце и было так жарко, что у птиц дымились крылья и пылали хвосты. Поэтому я нисколько не удивился, когда увидел, что вода в озере замёрзла до самого дна.
Принялся я было рубить лёд топором. Но топор мой с первого удара разлетелся вдребезги, а лёд не подался ни на волос. Что, думаю, делать? И тут меня осенило!
Скинул я с плеч голову, ухватился покрепче за шею и давай колотить лбом по льду. Через некоторое время продолбил-таки прорубь. Да такую большую, что в неё свободно можно было просунуть мизинец. Из этой-то проруби и напился сразу весь мой табун, а было в нём сто тысяч голов.
Напились кони, разбрелись по льду, ходят, пощипывают травку. А я сел к табуну спиной и стал пересчитывать лошадей, все ли целы. Замечаю — недостаёт одного жеребца. Куда бы ему подеваться?
Воткнул я в песок курык, взобрался на него, смотрю по сторонам, не видать ли где жеребца.
Нет, ничего не видно.
Всадил в курык нож и полез ещё выше. И опять ничего не увидел.
Тут мне вспомнилось, что с детства у меня была привычка вместо серы жевать иголки. Достал я из-за губы иголку, вонзил её в черенок ножа и — будь что будет — снова полез вверх.
Может, сутки карабкался, может, месяц, а как заглянул в иголье ушко, так сразу и увидел пропавшего жеребца: среди бурного моря торчит скала, острая, как шило, на той скале на одном копыте стоит жеребец, а вокруг скалы на волнах резвится его жеребёнок.
Не стал я долго размышлять, сел верхом на курык, гребу ножом, как веслом, да и поплыл по морю. Плыву, плыву, а всё ни с места. Тогда пересел я на лезвие ножа, оттолкнулся от морского дна курыком и вмиг оказался возле скалы. А курык, будто железный, пошёл на дно.
Как же поймать жеребца без курыка? Свил я из песка аркан, накинул на коня, вскочил задом наперёд в седло, положил перед собой жеребёнка и поскакал по морю обратно.
Полпути уже проехал, как вдруг конь споткнулся о волну и стал тонуть.