Чудны дела твои, Господи!
Шрифт:
– Пап, ты… поаккуратней, – подал голос немногословный Петя.
– Это в каком же смысле – портить и гадить? – поинтересовался Андрей Ильич как можно безмятежнее.
– Да в каком, в каком! В прямом!.. Да не прикидывайся ты, все ведь понимаешь!.. – Модест Петрович вдруг близко и прямо взглянул Боголюбову в лицо. Ненависть была в этом взгляде, самая настоящая, неподдельная, честная. – Только рано победу праздновать, попомни мое слово. Еще посмотрим, кто кого.
– Что-то я правда ничего не понял, – признался Боголюбов и взглянул на Сашу. – А ты?..
– Пришли, – объявил Петя и показал удочками. – Вон она, заводь.
Между деревьями блестела под вечерним солнцем тихая вода.
– Модест Петрович, – попросил Боголюбов, – поговорите со мной. Растолкуйте, что именно я должен испортить и изгадить.
Модест, сопя носом и отворачиваясь, расчехлил спиннинги и начал собирать. Боголюбов пожал плечами – что-то в последнее время он то и дело стал ими пожимать, вот какая заразительная штука!.. – и тоже принялся за свои. Солнце валилось за лес, огромное, красно-желтое, очень близкое. Казалось, если протянуть руку, обожжет. Саша подошел к самому берегу и трогал носком сапога спокойную черную воду – здесь она была почти стоячей.
Широко размахнувшись, Андрей Ильич закинул леску и стал сматывать катушку. Она приятно и тихо жужжала.
…О чем говорил хозяин трактира «Монпансье»? Что за эпидемия нелюбви к москвичам поразила всех местных жителей, чем они уж так-то им насолили?.. Какую именно победу рано праздновать ему, Боголюбову, что это за победа? Или трактирщик тоже принимает участие в делах музейных и радеет о них, как о своих собственных, и речь шла о назначении Андрея Ильича директором вместо Анны Львовны? Тогда получается, Модест надеется, что директорствовать он будет недолго, раз ему рано праздновать победу! И что дальше? Какой из этого можно сделать вывод?
Раздумывая таким образом, Андрей Ильич прозевал момент, когда рыба взяла, повела и леска натянулась как струна.
– Води, води, не спи, – засуетился рядом взволнованный Модест Петрович. Сын Петя вытягивал шею и топтался, как будто сам собирался броситься и «водить». – Эх ты, кулема!..
– Отстань от меня, – бормотал Боголюбов. От рыбацких переживаний у него на лбу моментально выступила испарина. Он не отводил глаз от лески. – Я все вижу…
– Уйдет! Уйдет, говорю!..
Боголюбов выждал момент, взмахнул спиннингом, над темной водой мелькнул огромный, как лапоть, розовый лещ и опять повел в глубину. Модест всплеснул руками и стал торопливо стаскивать сапоги.
– Пап, ты что?!.
Но Модест Петрович уже кинулся в ледяную весеннюю воду.
– Ко мне, ко мне подводи!..
Боголюбов, весь сосредоточившись на добыче, мокрый от азартного пота, стараясь не суетиться и не делать лишних движений, подвел рыбину к приплясывающему в воде Модесту Петровичу, тот схватил леща обеими руками и выкинул на берег.
– Е-есть!.. – заорал Боголюбов на весь берендеевский лес. – Есть!!!
Модест выбрался на берег, красный и ликующий.
– Эх, хороша водичка!..
Вдвоем с Боголюбовым они подбежали и стали рассматривать леща.
– Вы
– Успею! А какой красавец, а?! Кит! Кашалот!
– Молодец, Модест Петрович, если бы не ты, упустил бы я леща!
– Чего там!
Они хлопали друг друга по плечам, топтались около рыбины, наклонялись, приседали, трогали холодную и плотную чешую – как будто совершали некое ритуальное действо – и в этот момент были абсолютно счастливы и едины.
Петя завидовал рыбацкой завистью и дал себе слово, что не уйдет с этого места, пока не добудет такого же, а Саша Иванушкин думал, зачем Боголюбову восемь раз подряд звонила бывшая жена.
После некоторого затишья дверь опять затряслась и заходила ходуном. Лера вскочила и бросилась к окну.
– Девочки, выходите! – раздался совсем близко веселый голос. Человек за дверью то зверел, то вновь становился безмятежен. – Хватит дурака валять! Вы все равно там ничего не высидите! Юля, нам поговорить надо! Обещаю, что близко к тебе не подойду, пальцем не трону!.. Ну?! Или мне решительные меры принимать? А, красавицы?!
Лера налегла на оконную раму и попробовала сдвинуть шпингалет. Рама скрипела и не поддавалась.
– Да что это такое, – бормотала она, остервенело дергая холодную железку, – внизу все окна на честном слове держатся, а здесь… как нарочно…
Юлька сидела на полу, уставившись на чердачную дверь и стиснув кулаки.
– Лера, он нас убьет. У него пистолет. Правда, пистолет!..
– Он не станет стрелять, – сквозь зубы выговорила Лера, сражаясь со шпингалетом. – Выстрел – это очень громко. Или у него пистолет с глушителем?..
И оглянулась на Юльку. Та вдруг улыбнулась, и улыбка была похожа на человеческую.
– По-моему, без, – дрожащим голосом сказала она. – По-моему, без глушителя…
– Юлька, – пробормотала Лера, – не смей истерить! Слышишь?! Мы что-нибудь придумаем.
Безумие, подступавшее к подруге, пугало Леру сильнее, чем упырь за дверью, как будто черные бациллы этого безумия просачивались сквозь стену и впивались в сознание. Оно словно брало Юльку за горло и отпускало очень медленно, и Лера боялась, что в какой-то миг возьмет и больше не отпустит. И тогда Юлька совершит что-нибудь ужасное, например, откроет дверь и выйдет к мерзавцу, который кричал им что-то веселым опереточным голосом, или станет вопить, кататься по полу и рвать волосы на голове, как в плохом кино.
– Ты его не знаешь. Его никто не знает. Он ненормальный, понимаешь?..
– Я вижу, что он ненормальный. Господи, почему окна не открываются! Ни шпингалеты, ни решетки!..
Юля обвела взглядом холодный чердак.
– Он подожжет дом.
– Приедут пожарные и потушат, – с непонятным ожесточением выговорила Лера. – Вставай и помогай мне!
Юлька послушно поднялась и подошла к ней.
Удары смолкли, и они уставились друг на друга.
– Девочки, ну что вы там стоите?! Я вас прекрасно вижу!..