Чтение онлайн

на главную

Жанры

Чудо о розе
Шрифт:

Пытаться ее анализировать, то есть исследовать во времени с помощью зрения и воображения — значит захватить ее в момент упадка, ибо пережив восхитительное мгновение расцвета, она становится все более и более тусклой. Я забыл лицо этого мальчика.

Я произвел ревизию своим пожиткам: две рубашки, два носовых платка, половина хлебца, тетрадка с записанными в ней песенками, и, тяжело ступая, я покинул своих приятелей по путешествию, оставил за спиной всех этих щипачей, медвежатников, котов, домушников, воров всех мастей, приговоренных к трем, пяти, десяти годам, — и отправился на встречу с другими ворами и другими ссыльными. Я вышагивал впереди тюремщика по белым, чистым коридорам, пахнущим свежей краской, освещенным слепящим, резким светом. Навстречу нам попались двое шестерок в сопровождении молоденького охранника и секретаря суда, они несли на носилках восемь величественного вида фолиантов, в которые на века были вписаны имена тысячи ста пятидесяти заключенных. Эти двое шагали в полной тишине, руки их были напряжены под тяжестью этих гигантских книг, содержание которых, по правде говоря, уместилось бы в обыкновенной школьной тетрадке. Скользя в своих мягких стоптанных башмаках, они оберегали доверенный им груз с такой затаенной печалью, что у свидетеля этой картины мог возникнуть обман слуха — казалось, что явственно слышится стук резиновых сапог. Двое надзирателей соблюдали такую же торжественную тишину. Я едва удержался, чтобы не поклониться — нет, не тюремщикам — этим книгам, в одной из которых значилось прославленное имя Аркамона.

— А здороваться кто будет?

В мои мысли ворвался голос сопровождающего меня охранника:

— Что, в карцер захотелось?

Надзирателям здесь положено отдавать военный салют. Проходя мимо них, я едва изобразил это нелепое и неуместное приветствие, которое так плохо сочеталось с нашей скользящей вялой походкой в стоптанных тапочках. Затем мы столкнулись с другими охранниками, которые не соизволили даже взглянуть на нас. Централ жил своей потаенной жизнью, как собор в рождественскую ночь. Мы словно следовали традициям обитавших здесь когда-то монахов, жизнь которых становилась

активнее в ночи, в тишине. Сейчас мы перенеслись в Средние века. Дверь слева от меня была открыта, я оказался в раздевалке. Оставив здесь свою одежду и вещи, я облачился в тюремный наряд из коричневого сукна, который отныне становился моей повседневной одеждой, в ней я теперь должен был жить совсем рядом, под одной крышей с убийцей. Я и прожил, дрожа, словно вор, множество нескончаемых дней, прожил в восхищении, которое не удавалось разрушить ни одному из самых низких явлений повседневного тюремного бытия: параша, пайка, работа, душевное смятение.

Назначив мне дортуар — пятый, — меня определили на работу в мастерскую по изготовлению камуфляжных сетей для немецкой армии, оккупировавшей в те годы Францию. Я с самого начала решил по возможности держаться подальше от паханов с их разборками, от всех этих уголовников, которые не задумываясь заказывают и оплачивают потасовки и убийства, — но в раздевалке я понял, что мне достались штаны одного типа в законе, или, во всяком случае, выдававшего себя за такового. Я понял это, потому что на животе моих новых панталон имелось два накладных кармана, запрещенные уставом, обрезанные по косой, как у матросов. На ходу или просто так, задумавшись, я машинально совал туда руки и из-за этого походил на блатного, чего мне, по правде говоря, не хотелось совершенно. Этот тюремный наряд дополняла коричневая куртка из грубой шерсти без воротника и карманов (но бывший владелец этого одеяния порвал подкладку, и получилось что-то вроде внутреннего кармана). Все прорези для пуговиц наличествовали на своих местах, но сами пуговицы, конечно, отсутствовали. Куртка была потертой и изношенной, хотя и не такой, как штаны. Я насчитал на них девять заплаток из кусочков сукна, прилепленных явно в разное время, давно и не очень. Следовательно, на моих панталонах имелось девять оттенков коричневого. Два накладных кармана на животе были сварганены, если я не ошибаюсь, сапожным ножом. По идее штаны должны были держаться на одних пуговицах, без пояса и подтяжек, но пуговицы отсутствовали и здесь, и это придавало моему наряду вид грустный и унылый, как у опустевшего дома. В мастерской два часа спустя я соорудил себе нечто вроде пояса — веревку из пальмового волокна, но каждое утро мне приходилось начинать заново, потому что по вечерам мой пояс отбирал надзиратель… итак, каждое утро… умножим на десять лет, получится три тысячи поясов. Вдобавок ко всему, штаны эти были мне коротки, они доходили до середины икры, и из-под них выглядывали длинные штанины кальсон или мои голые бледные ноги. На белых полотняных штанинах жирно выделялись чернильные буквы Т. А., что означало: тюремная администрация. Имелась еще фуфайка из грубой шерстяной ткани, тоже коричневая, с крошечным карманом справа. Наряд дополняла суконная рубашка без воротника и с рукавами без обшлагов. Пуговиц не имелось и здесь. Рубашка вся была заляпана какими-то ржавого цвета пятнами, которые, как я опасался, могли быть следами дерьма. На рубашке тоже стояли буквы Т. А. Ее меняли каждые две недели. Тапки тоже были из грубой коричневой ткани и совсем заскорузли от пота. И плоская шапочка была из такой же коричневой шерсти. А платок вышит белым и голубым.

Забегая вперед, скажу, что Раснер, которого я встречал в другой тюрьме, узнал меня и, даже не предупредив и не спросив моего согласия, ввел в свою общину. Кроме него, я не встретил здесь никого из знакомых ни из Санте, ни из других тюрем. Вот только Аркамон был со мною в Меттре, но он в своей камере смертников оставался для меня невидим и недосягаем.

Я попытаюсь еще объяснить, кем был для меня Аркамон и кем были для меня Дивер и особенно Булькен, которого я люблю до сих пор и который в конечном итоге указывает мне мою судьбу. Булькен — это перст Божий, а Аркамон — Бог, потому что он на небесах (я говорю о тех небесах, которые сотворил сам и которым всецело вверяю себя, и тело, и душу). Их любовь, моя к ним любовь все живет во мне, волнуя и возмущая глубины моего существа, мистическая? да, если говорить о той, что я испытывал к Аркамону, но от этого не менее неистовая. Оказавшись среди этих типов, я попытаюсь рассказать все самое лучшее, что только возможно, постараюсь объяснить им: то, что меня очаровывает — одновременно и свет, и тьма. Я сделаю все, что смогу, но что я смогу, кроме «они — кромешный свет, они — ослепительная ночь». Все это ничто по сравнению с чувством, которое я испытываю, тем самым чувством, которое самые отчаянные романисты пытались выразить словами: «Черный свет… пылающий мрак…», силясь соединить в коротком стихотворении кажущиеся противоречия, мнимую антитезу: Красота и Зло. Благодаря Аркамону, Диверу и Булькену я заново проживу Меттре, свое детство. Я вновь пройду через ту исправительную колонию, через каторгу исковерканного детства.

Может ли быть, чтобы мир не знал, даже не подозревал о существовании трех сотен детей, собранных вместе в одном из самых прекрасных мест красивейшей на свете Турени и существующих в попеременном ритме любви и ненависти? И там, среди цветов (которые с тех самых пор воспринимаются мной как некие инфернальные символы, все равно, идет ли речь о садовых цветах или о тех, что я приношу на солдатские могилы, беспокоясь, хватит ли на всех), среди деревьев редких пород, Колония жила своей потаенной жизнью, заставляя местных крестьян в округе тридцати километров пребывать в постоянной тревоге, что какой-нибудь шестнадцатилетний преступник сбежит из колонии и подожжет ферму. Более того, каждому крестьянину полагалось вознаграждение в пятьдесят франков за поимку сбежавшего колониста, поэтому днем и ночью в окрестностях Меттре шла настоящая охота на детей с вилами, ружьями и псами. Если колонист выходил ночью, в округе поселялся страх. Когда Рио задумал сбежать, ему едва исполнилось восемнадцать, и я до сих пор не могу без волнения вспоминать о девическом очаровании его нежного лица. Он додумался запалить амбар, и испуганные крестьяне повыскакивали среди ночи в пижамах тушить пожар, не заперев двери дома. Рио незаметно вошел и стащил брюки и куртку, чтобы избавиться от белых холщовых штанов и блузы голубого тика — униформы Колонии, по которой его можно было бы легко опознать. Дом вспыхнул, как свечка, приятно было посмотреть. Говорят, фермерские детишки обуглились, как головешки, в огне погибли коровы, но дерзкий мальчишка без всяких угрызений совести благополучно добрался до Орлеана. Известно, что молодые женщины в окрестностях Колонии на веревку, где обычно сушится белье, вешают брюки и куртку, надеясь — и одновременно опасаясь, — что сбежавший юный колонист, пытаясь украсть одежду, заденет за веревку, к которой привязан колокольчик, и его можно будет изловить. Все эти ловушки и капканы, расставленные нежными женскими ручками, окутывали Колонию скрытой сетью опасностей, и испуганные мальчишки не могли найти иной помощи, иной защиты, кроме как искать спасения друг у друга, так возникали известные мне пары. В недрах моей тоски одно-единственное воспоминание делает эту самую тоску еще нестерпимей: как невыносимо знать, что мир детства — умер. Одна-единственная фраза может передать мою грусть: ее ставят обычно в конце описания, повествующего о паломничестве героя к местам прежней любви или былой славы, вот эта фраза: «…и он заплакал…»

Вся тюрьма Фонтевро может быть представлена одним списком — списком пар тех, кто нашел там друг друга:

Бочако и Булькен.

Силар и Вантур.

Роки и Булькен.

Делофр и Тоскано.

Мулин и Моно.

Лу и Джо.

Дивер и Я.

Булькен и Я.

Роки и Я.

Целую неделю прожил я на положении новичка, привыкающего к распорядку и дисциплине Централа. Это довольно простой режим и жизнь, что могла бы показаться легкой, если бы не нам, а кому-то другому суждено было ее прожить. Будили нас в шесть. Охранник отпирал дверь, и мы выходили в каменный коридор забрать шмотки, оставленные там накануне вечером перед сном. Одевались, мылись: время пребывания у раковины — по пять минут на каждого. В столовой выпивали по чашке какой-то бурды и расходились по мастерским. Работали до полудня. Потом возвращались в столовую и обедали до половины второго. Снова в мастерские. В шесть вечера ужин. В семь расходились по спальням. Расписание точно такое же, как и в колонии Меттре. По воскресеньям мы оставались в мастерских, бездельничали, лениво перечитывали перечень аббатств, поименованных королевским указом, согласно которым в разные эпохи жила тюрьма Фонтевро. Отправляясь днем в столовую, мы пересекали дворики аббатства, невыразимо грустные хотя бы уже от того запустения, что исходило от безжизненных фасадов великолепного Ренессанса. В углу, возле аббатской часовни, были свалены в кучу охапки черных веток. В желобках фонтана оставалась грязная, застоявшаяся вода. Радость от какой-нибудь архитектурной находки опошлялась вульгарным бытом. Я добросовестно вникал во все перипетии любовных романов, но ежедневная суета: работа, еда, обмен, разные плутни и уловки, к которым прибегает заключенный, пытаясь разнообразить свою официальную, видимую жизнь и оберегая скрытую и подспудную, — все это не мешало мне ощущать тяжело давящий на меня груз — присутствие здесь Аркамона. И однажды за ужином я, не выдержав, шепнул Раснеру:

— Где он?

Он так же тихо ответил мне:

— В седьмой, это особая камера.

— Туда можно попасть?

— Можно.

Сидевший слева от меня парень, догадавшись, о ком мы говорим, прошептал, прижав ладонь к губам:

— Как красиво умереть красиво!

Я, как никто другой, знал это, я был полон надежды и страха, когда получил бесценный подарок: право на одно из таких видений. Как это бывало раз в неделю, нас в час прогулки выстроили возле камеры смертников и привели заключенного, который должен был нас побрить. Главный надзиратель отпер камеру Аркамона. Его сопровождал охранник, на ходу небрежно поигрывая цепью, почти такой же массивной, как и те, какими обычно бывают скреплены стулья. Главный надзиратель вошел в камеру. Стоя у стены, мы не могли не посмотреть на то, что там происходило, хотя это и было строго запрещено. Мы походили на детей, благоговейно склонившихся во время вечерней молитвы, которые с любопытством поднимают глаза, стоит священнику открыть дарохранительницу. Так впервые после отъезда из Меттре я вновь увидел Аркамона. Он стоял посреди камеры во всей своей красе. Его берет не был сбит на ухо, как когда-то в Меттре, теперь он носил его, надвинув почти на глаза, и лихой залом делал его похожим на клюв или козырек воровской фуражки. Я был так потрясен, что и сам не понимаю, что поразило меня больше — перемены в его прекрасном облике или само это обстоятельство: оказаться вдруг лицом к лицу с человеком особенным, исключительным, история которого таилась где-то в глубине меня, в недоступных безднах моей души, в крепко запертой комнате, ревниво хранимая, как зеница ока; я походил на колдунью, которая давно уже призывает чудо, живет в ожидании его, ловит знаки, его предвещающие, и вдруг видит: вот оно, перед нею — и, что самое поразительное, — именно такое, каким она его себе представляла. Оно, это чудо, и есть доказательство ее могущества, ее милость, ибо плоть и поныне — самое очевидное свидетельство подлинности и достоверности. Аркамон был мне «явлен». Он знал, что настало время прогулки, поэтому сам протянул руки, и охранник нацепил на запястья наручники. Аркамон опустил руки, и короткая цепь повисла ниже пояса. Он вышел из камеры. И наши лица, словно подсолнухи за солнцем, поворачивались за ним вослед, увлекая и наши тела, а мы даже не осознавали, что давно уже сбились в беспорядке. Он приближался к нам мелкими шагами, как женщины начала века в своих зауженных книзу платьях, или как будто сам он танцевал яву, и всех нас одолело искушение опуститься на колени или в порыве целомудрия и стыдливости закрыть глаза руками. Пояса на нем не было. Не было и носков. Всеми своими клетками ощущал я присутствие этого чуда. Но весь пыл нашего преклонения, а еще почти невыносимое бремя святости, что давила на цепи наручников, стискивающих запястья — к тому же волосы успели отрасти, и спутанные колечки падали на лоб с какой-то продуманной обреченностью шипов тернового венца — все привело к тому, что явилось чудо: оковы под нашими изумленными взглядами вдруг превратились в гирлянды белых роз. Процесс превращения начался у левого запястья, которое вдруг оказалось оплетено цветочным браслетом, затем в розы стали превращаться звенья цепочки, одна за другой, и гирлянда протянулась до правого запястья. А сам Аркамон, нисколько не ведая о чуде, все шел и шел по коридору. Охранники тоже не заметили ничего необычного. А у меня в руках в тот момент были ножницы, которые нам выдавали раз в месяц, чтобы мы могли по очереди стричь ногти на руках и ногах. Я уже успел снять ботинки. И вот тогда я сделал то же самое, что и преданные фанатики, целующие в упоении и экстазе полу плаща. Приблизившись на шаг, наклонившись вперед с ножницами в руке, я срезал самую красивую розу, висевшую на гибком стебле возле левого запястья. Головка цветка упала к моим босым ногам и покатилась по плиточному полу среди грязных прядей срезанных волос. Я подобрал ее, поднял восхищенное лицо и, выпрямляясь, успел увидеть ужас в глазах Аркамона, не сумевшего совладать со столь неоспоримым предвосхищением смерти. Он едва не потерял сознание. Какую-то долю мгновения оставался я коленопреклонен перед своим божеством, которое трепетало от ужаса, или от стыда, или от любви, вглядываясь в меня, словно он меня узнал или — всего-навсего — словно Аркамон узнал Жене, и я, а не кто иной, был причиной его ужасного смятения, ведь мы оба, он и я, одновременно сделали движения, которые можно было бы истолковать именно так. Он был смертельно бледен, а тем, кто наблюдал эту сцену издалека, могло показаться, что этот убийца испытывал слабость, подобную той, что охватывала герцога де Гиза или шевалье де Лоррена, которые, как гласит история, падали в обморок, сраженные видом и ароматом розы. Но он овладел собой. Выражение покоя — и легкая улыбка — вернулись на его лицо. Он продолжал идти, слегка прихрамывая — об этой его хромоте я еще скажу, — вышагивая чуть неуклюже из-за пут, что болтались на его лодыжках, но цепь на запястьях, уже потерявшая сходство с гирляндой, вновь превратилась в обычную стальную цепь. Вот он скрылся из моих глаз, проглоченный сумерками тюремного коридора или просто завернув за угол. Срезанную розу я положил в накладной карман спереди.

Вот таким именно тоном собираюсь я рассказывать о Меттре, об Аркамоне и Централе. Но теперь ничто: ни обостренная сосредоточенность, ни желание быть предельно точным — не сможет помешать мне писать песню, а не текст. А если воспоминание о Булькене сделает яснее мое зрение, поможет увидеть прежние события более отчетливо и как бы более обнаженно, то и песня моя станет еще вдохновенней. Но не стоит полагать, будто я извлек эту фразу из какофонии звуков, а сам всего лишь аранжировал мелодию. Это произошло при мне, я — очевидец, и только выразив словами эту сцену, мне удастся более или менее объяснить, что значило для меня это преклонение перед убийцей. На следующий день я уже позабыл про это чудо, увлеченный Булькеном.

Белокурые волосы, очень коротко подстриженные, глаза, должно быть, зеленые, взгляд прямой и твердый, гибкое стройное тело, лучше всего его могла бы описать фраза «в раскрывшемся цветке таится наслажденье», на вид лет около двадцати — это Булькен. К тому времени я пробыл в Фонтевро уже неделю. Я шел на медицинский осмотр, когда за поворотом лестницы увидел его: он переодевался. Должно быть, он как раз обменивал свою коричневую куртку на другую, более новую, и я успел разглядеть синего геральдического орла, распростершего свои крылья на его золотистой широкой груди. Татуировка еще не подсохла окончательно, и подтеки туши придавали ей особую рельефность, так что можно было подумать, будто орел не нарисован, а вырезан на его теле. Меня охватил священный ужас. Когда он поднял на меня лицо смеющегося мальчишки, лицо это лучилось звездами. Он как раз говорил своему приятелю, с которым обменивался куртками: «…и десять по рогам». Он набросил куртку на плечи и так и стоял. Я сжимал несколько окурков в ладони как раз на уровне его глаз, ведь дело происходило на лестнице, я спускался, — увидев их, он спросил меня: «Покурим?». Я кивнул и спустился еще на несколько ступеней. Сигарета — нежная подружка заключенного. Он думает о ней чаще, чем о женщине. Изящество ее формы, движения обнимающих ее пальцев, сама поза курящего, но самое главное — бесценная дружба, которой она одаряет. Я позволил себе немыслимую грубость — отказался уступить ему одну из своих белоснежных невест. Так мы встретились впервые. Я был слишком ослеплен его красотой и не осмелился произнести ни слова. Я никому ничего не сказал о нем, но унес в своем взоре воспоминание о прекрасном лице и ослепительном теле. Я молился, чтобы он полюбил меня. Я молился, чтобы он оказался достаточно добр, чтобы полюбить меня. Я знал уже тогда, что он приведет меня к смерти. И я знаю теперь, что смерть эта будет прекрасна. Я хочу сказать, он заслуживал, чтобы я умер ради него, из-за него. Но он приведет меня туда очень быстро. В конце концов, рано или поздно, все равно это случится из-за него. Я умру от истощения или разбитого сердца. Но если в конце этой книги Булькен окажется вдруг достойным презрения из-за своей глупости или непомерного тщеславия, или из-за чего-нибудь еще — мало ли на свете уродств! — пусть никто не удивляется, что, осознавая все эти уродства — коль скоро я описываю их, — я все же сознательно меняю жизнь согласно велению звезды, которую сам он мне указал (я невольно употребляю его же выражения. Когда мы будем обмениваться весточками, он напишет: «У меня есть звезда…»), ведь это именно он на правах дьявола укажет мне этот новый путь. Он передает послание, которое и сам-то не осознает и не понимает до конца, но то, что от него требуется, — исполнит. Поначалу судьба воспользуется моей любовью к нему. Но исчезни моя — и Булькена — любовь, что останется?

Я имею нахальство думать, что Булькен и родился лишь для того, чтобы я написал свою книгу. И мне для сюжета нужно было, чтобы он умер, прожив жизнь, которая представляется мне отважной и дерзкой, неистовая жизнь, раздающая оплеухи всем бледным физиономиям. Смерть его будет жестокой, а моя последует вскоре. Я чувствую, что поднимаюсь и приближаюсь к концу, а этот самый конец швырнет нас вниз и разобьет вдребезги.

На следующий день во дворе во время прогулки Раснер познакомил нас. Парни всем скопом куражились над одной «Марусей», старой, некрасивой и нелепой. Несчастного пинали, щипали, мордовали кто во что горазд. Особенно усердствовал один тип по имени Бочако, с жестокостью совершенно необъяснимой. У него была репутация самого отчаянного налетчика и бандита Фонтевро, грубый, звероподобный парень, который никогда не снисходил до разговоров с чушками, а уж с гомиками — тем более, этих он просто-напросто не замечал, и я никак не мог понять, что вдруг нашло на него. Будто в одну секунду высвободилась вся злая энергия, копившаяся долгие дни, — и рванул залп. Его крепкие, но криво посаженные зубы выпирали изо рта, уродливо приподнимая губы. Лицо было усеяно веснушками, но был ли он рыжим, трудно судить из-за отсутствия шевелюры и бороды. Издеваясь над несчастным, он не улыбался, как другие, а выкрикивал свои оскорбления исступленно и яростно. Он не играл, а, казалось, мстил за себя. Лицо было — нет, не искажено, а озарено — неистовой злобой. Он слыл самым неутомимым трахальщиком в этой тюрьме. Уродство — это отдыхающая красота: когда он просто разговаривал, голос был глухим и хриплым, слух словно бы спотыкался о борозды, трещины, выбоины, а я с большим вниманием вслушивался в этот голос, я помнил, каким он был красивым, когда Бочако пел. Вот мое открытие: эта самая раздражающая ухо хрипота при пении превращалась в такую нежную, такую бархатную мелодию, а трещины и борозды — в чистые, звонкие ноты. Словно повинуясь неторопливым пальцам, разматывался клубок — и ноты становились чище. Наверное, физик смог бы объяснить этот акустический феномен, но я по-прежнему взволнован и растерян, пытаясь осознать это явление, оно помогло мне понять, что красота — это особым образом спроецированное уродство и что, развивая и утрируя некоторые безобразные черты, достигаешь порой такой прозрачной и чистой красоты. Захваченный его словами, я все ждал, когда он ударит беднягу, а тот неподвижно стоял, не решаясь даже отпрянуть или просто прикрыться. Это был спасительный инстинкт загнанного зверя: застыть, не шевелиться, притвориться неживым. Если бы Бочако сделал одно-единственное движение, желая ударить, он бы, наверное, убил его, это бешенство остановить было невозможно. Всем в Централе известно, что схватку между заключенными прекратить нельзя, можно лишь дожидаться, пока иссякнет сама. Решимость читалась в каждой черточке его курносого лица, в каждом жесте крепкого, приземистого тела. Лицо его походило на лицо боксера: суровое, с грубыми чертами, словно его специально ковали, как железо, причем били с удвоенной силой. Ни малейшего намека на слабость или вялость плоти, кожа, словно приклеенная к жестким мышцам и костям. Лоб его был таким узеньким, там просто-напросто негде было поместиться доводу о том, что необходимо усмирить свой гнев. Глубоко под надбровными дугами спрятались глаза, а расстегнутая рубашка и распахнутая куртка позволяли видеть кожу на груди, абсолютно лишенную растительности и бледную здоровой белизной.

Поделиться:
Популярные книги

Приручитель женщин-монстров. Том 3

Дорничев Дмитрий
3. Покемоны? Какие покемоны?
Фантастика:
юмористическое фэнтези
аниме
5.00
рейтинг книги
Приручитель женщин-монстров. Том 3

На границе империй. Том 8. Часть 2

INDIGO
13. Фортуна дама переменчивая
Фантастика:
космическая фантастика
попаданцы
5.00
рейтинг книги
На границе империй. Том 8. Часть 2

Заплатить за все

Зайцева Мария
Не смей меня хотеть
Любовные романы:
современные любовные романы
эро литература
5.00
рейтинг книги
Заплатить за все

Инкарнатор

Прокофьев Роман Юрьевич
1. Стеллар
Фантастика:
боевая фантастика
рпг
7.30
рейтинг книги
Инкарнатор

Кодекс Охотника. Книга XVI

Винокуров Юрий
16. Кодекс Охотника
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Кодекс Охотника. Книга XVI

Гром над Империей. Часть 1

Машуков Тимур
5. Гром над миром
Фантастика:
фэнтези
5.20
рейтинг книги
Гром над Империей. Часть 1

Идеальный мир для Социопата 7

Сапфир Олег
7. Социопат
Фантастика:
боевая фантастика
6.22
рейтинг книги
Идеальный мир для Социопата 7

Газлайтер. Том 3

Володин Григорий
3. История Телепата
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
аниме
5.00
рейтинг книги
Газлайтер. Том 3

Защитник

Астахов Евгений Евгеньевич
7. Сопряжение
Фантастика:
боевая фантастика
постапокалипсис
рпг
5.00
рейтинг книги
Защитник

Возвышение Меркурия. Книга 2

Кронос Александр
2. Меркурий
Фантастика:
фэнтези
5.00
рейтинг книги
Возвышение Меркурия. Книга 2

Приручитель женщин-монстров. Том 4

Дорничев Дмитрий
4. Покемоны? Какие покемоны?
Фантастика:
юмористическое фэнтези
аниме
5.00
рейтинг книги
Приручитель женщин-монстров. Том 4

Попаданка в деле, или Ваш любимый доктор - 2

Марей Соня
2. Попаданка в деле, или Ваш любимый доктор
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
7.43
рейтинг книги
Попаданка в деле, или Ваш любимый доктор - 2

Генерал Империи

Ланцов Михаил Алексеевич
4. Безумный Макс
Фантастика:
альтернативная история
5.62
рейтинг книги
Генерал Империи

Машенька и опер Медведев

Рам Янка
1. Накосячившие опера
Любовные романы:
современные любовные романы
6.40
рейтинг книги
Машенька и опер Медведев