Чудо пылающего креста

Слотер Френк Джилл

— Теперь ты говоришь загадками. — Константин обратился к Кроку: — А ты его понимаешь?

— В христианстве я полный профан, — признался галльский владыка. — Но, мне кажется, я знаю, что он имеет в виду.

— Тогда объясни и мне — с вашего позволения.

— Сердиться на Крока нет смысла, — спокойно сказал Даций. — Сегодня, когда на торжестве в честь пятилетия цезарей Назарий в своей речи возносил похвалу Криспу и назвал его «самым благородным цезарем из сыновей августов», я наблюдал за твоим лицом. В нем отразилось кое-что такое, чего мне никогда не хотелось бы видеть, — зависть к своему собственному сыну.

— Это

смешно. — Константин с огромным усилием взял себя в руки. — Впрочем, ты прав. Я действительно завидую юности Криспа и тому, что ждет его впереди. Я завидую тому, с каким обожанием к нему относятся народы Галлии и Британии, которая когда-то была моей. Здесь, в Италии, и на Востоке я уже, кажется, вряд ли больше способен радовать кого-то. — Он почти свирепо набросился на Дация. — Тебе не понять, что такое носить на себе мантию императора. Бесконечные жалобы, пререкания — можно сойти с ума!

— А чего их выслушивать? Вот Крисп такие дела оставляет Эвмению, пока сам охраняет границу.

— У Криспа есть вы оба и Эвмений, но кому я могу здесь доверять? Однажды я доверился Лицинию, и он обманул меня. Я был готов наделить Бассиана огромной властью, но он попытался убить меня. Вы и представления не имеете, что это такое, когда весь мир ждет твоего окончательного суждения во всех своих противоречиях. Да одни только сторонники священника Доната причинили мне столько хлопот, что на всю жизнь хватит.

— Так уничтожь их, — прямо рубанул Даций. — Или ты так уж боишься своего нового Бога, что даже не осмеливаешься поступать так, как положено императору?

— Боюсь? — Константин подумал над этим словом и увидел, что оно не вызывает в нем озлобления. — Нет, не боюсь. Но коли уж я принял покровительство Бога, я должен стараться жить по его законам и по тем заповедям, которым учил его Сын.

— Как, они явлены тебе самим Христом? — прямо спросил Даций.

— Не мне. Его священникам — они мои советчики.

— Ба! Священникам! — воскликнул старый вояка. — А знаешь ли ты, что в Египте они теперь грызутся из-за того, равен ли Сын Отцу или Он существо рангом пониже?

— Нам об этом сообщили, — признался Константин. — Но ведь эта ссора все еще на территории Лициния.

— Скоро будет и на твоей, если амбициям епископов не поставить предела.

— Ты что хочешь — чтобы я позволил Лицинию уничтожить Церковь на Востоке?

— Я вот о чем: тебе не следует позволять тем епископам втягивать себя в конфликт с Лицинием и ввергать империю в новую войну только потому, что им кажется, что под твоей властью им жилось бы лучше. Какое они имеют право указывать тебе, что делать, когда не способны уладить даже собственные разногласия? — Даций возмущенно вскинул руки. — Церковники — всего лишь люди, такие же хрупкие сосуды, как и все мы. Твое сердце, Константин, всегда подсказывало тебе, что правильно и что лучше всего для тебя и для империи. Так слушай теперь его, а не священников. Слушай, а не то будет слишком поздно.

2

Приезд Дация и Крока и особенно категорическая оценка старым служакой происшедших в нем перемен побудили Константина приступить к реорганизации правительства с таким расчетом, чтобы это позволило ему снять со своих плеч мелкие тяготы правления. Но прежде чем он смог осуществить свои намерения, разгорелась давно уже тлеющая вражда с Лицинием.

До того Константин, предпринимая быстрые военные меры, укрепил ту часть границы, через которую нападали готы на его территорию. Принадлежавшей Лицинию провинции Фракия в Европе также угрожало движение готских племен к югу, но август Востока ничего не делал для ее защиты. В результате Константину временами приходилось с трудом сохранять мир на границе, особенно близ устья Дуная, где территория, занимаемая тевтонским племенем бастарнов, фактически заходила к югу на другой берег реки.

И вот, будучи не в состоянии проникнуть через мощную цепь укреплений Константина на Дунае, готские цари воспользовались коридором, принадлежащим этим бастарнам, пробиваясь на юго-запад к самому сердцу Иллирии. Под их мощным напором силы Константина в Мезии — слабейшем из звеньев оборонной цепи ввиду близости этой провинции к находящейся во власти Лициния Фракии — были вынуждены отступить. Но когда Константин как старший август потребовал от Лициния предпринять фланговую атаку в северном направлении, чтобы остановить наступление готов, император Востока отказался.

Взбешенному этим отказом Лициния Константину вероятными представлялись только два объяснения измены его шурина. Либо Лициний сам вознамерился оккупировать Иллирию, дождавшись, когда оба соперника истощат свои силы, либо уговорил готских вождей совершить нападение, убедив их в том, что им будет позволено вольготно грабить на территории Константина по своему желанию. Но каково бы ни было объяснение, требовалось действовать незамедлительно. И вот когда Лициний отказался от выполнения своей части обязательства, Константин приказал своим войскам подойти с разных сторон к вторгшемуся врагу, даже если одному его подразделению пришлось бы проходить по территории Лициния.

Когда войска Константина неожиданно появились на южном фланге готов, угрожая полностью их отрезать, им ничего не оставалось, как со всех ног улепетывать за Дунай. Но Лициний, увидев, что план его навредить Константину сорвался, решил объявить своему соправителю-августу войну под тем предлогом, что Константин нарушил территориальную неприкосновенность его владений, хотя старший император имел на это все права при любых обстоятельствах. Итак, был брошен жребий для решающей схватки — впрочем, давно уж назревающей, что стало ясно и самому Константину, — смертельной схватки между христианством и язычеством.

Константин уже на протяжении ряда лет являлся христианином, хотя, не желая злить тех, кто все еще держался старых богов, он не провозглашал христианство официальной религией империи. Однако он все активнее участвовал в чисто религиозной жизни своих владений, о чем свидетельствовали Арелатский Собор и его вмешательство в то и дело заново разгоравшуюся борьбу с донатистами.

Лициний же, напротив, в последние годы все более открыто поддерживал язычество, отвергал Медиоланский эдикт и нападал на Церковь с целью захвата ее богатств, необходимых ему для создания армии, с помощью которой он намеревался уничтожить своего порфироносного брата. Ради этого он за счет подвластных ему стран приморья сколотил большую флотилию, степень мощи которой ему в основном удавалось скрывать. В Геллеспонте, в узкой части пролива, разделяющего Европу и Азию, он уже собрал свыше трехсот пятидесяти военных кораблей под командованием префекта Аманда.