Чудо в перьях
Шрифт:
— Стало быть, отказываешься об этом писать? — еще спокойнее спросил хозяин. — А я бы попросил. Никто лучше тебя, Рома, не популяризирует мои идеи. Ну да что делать. Не на дыбу же тебя вешать, как в былые времена.
— Но это просьба, — взял себя в руки Цаплин и снова сел. — А совет?
— Не объявить ли нам себя республикой, вплоть до отделения? С последующим вступлением в ООН? Я-то поступлю наоборот тому, что посоветуешь. Как поступают наши мыслящие сограждане, читающие твои статьи. Что скажешь?
Цаплин обомлел и будто утратил дар речи. Хозяин мне кивнул, и я подал стакан сельтерской. Но гость снова вскочил, выбив стакан из моих рук.
— Довольно! — крикнул он и рванул, задыхаясь, узел своего галстука, оборвав верхние пуговицы своей несвежей сорочки. — Ты дьявол! В тебе нет ничего человеческого! Ты играешь судьбами!
— Вот и напиши обо всем, — кивнул хозяин. — Ты же писал уже? О моем сепаратизме-бонапартизме, например. Что тебе стоит? А для меня это пробный шар. Потому как иначе избавиться от массовой миграции на нашу благодатную, моими скромными стараниями, землю, по-видимому, уже нельзя. Сам ты предложить что-нибудь конструктивное, как всегда, не способен. Что мне остается делать? В том и искусство хорошего начальника, Рома, генерал-губернатора или первого секретаря, что он умеет использовать во благо вверенного ему края самые разные свойства и особенности своих сограждан, даже отрицательные. Для того и придумали в старые времена оппозицию, чтобы сверять выбранный курс по громкости ее лая. Идешь, бывало, по лесу ночью, ищешь верную дорогу, и вдруг — чу! — где-то собаки залаяли. И чем отчетливее лай, тем, стало быть, вернее идешь… Ах, как мне нужна оппозиция, Рома! Чтобы, как Черчилль, утром глаза открыл, а тебе горничная в постель кофе с тостом и утреннюю газету наиболее разнузданной партии. Мечта сегодняшнего государственного деятеля… Ты секи, Рома, что я сказал, записывай. Для завтрашней статьи. Ну, все… Утомили вы меня. Уходите оба. Я должен еще подумать. Что еще предпринять, чтобы не удалось меня свернуть с намеченного курса.
Скрестив руки на груди, он отошел к ночному окну. Мы молча смотрели ему в спину. Постояв, он повернулся. У него был неузнаваемый, странный взгляд.
— Пошли вон. На конюшню. И скажите от моего имени, чтобы вам дали плетей.
11
Я гнал машину в ночь, к дому Цаплина, а он только охал у меня за спиной.
— Паша, голубчик… осторожней, родной! Ты же пьян и зол! Он специально стал приглашать тебя на свои сим-позии, чего не делал раньше! Неужели не видишь, неужели не понимаешь, как большинство наших граждан! Он же хочет, посадив тебя пьяного за руль, убить меня. Но погибнешь и ты! Такой молодой, красивый, жить да жить…
— А ради чего! — крикнул я, стискивая зубы.
— Вот именно, Паша, именно! Мы все живем ради удовлетворения его тщеславия. Это же не человек! Как он всех здесь опутал! Своей ложью и россказнями. И ты ему служишь?
— Конюшня… — сказал я. — Это гараж? Он нас туда посылал?
— Ну да! — воскликнул Цаплин. — Бывший граф, привык образно выражаться, разговаривая с челядью. А ты только сейчас понял?
— Так! — накручивал я себя. — А плети — это монтировки?
И, не дожидаясь ответа, резко повернул в сторону гаража.
— Паша! Родной! — закричал он. — Ради Бога, не делай этого!
Моя машина влетела во двор гаража, едва не столкнувшись с выезжавшей дежурной машиной.
— Оставайся здесь! — приказал я ему. И бросился в свой бокс, оттуда в дежурку, где раздавались голоса.
Мужики резались в очко при свете фар. Подняли на меня глаза.
— Легок на помине! — обрадовались они чему-то. — Твой шеф звонил только что.
— И что он хотел? — спросил я, не отходя далеко от двери.
— Поучить тебя! — сказал незнакомый банкомет, не поднимая глаз. — По-нашему.
— Зачем врать! — сказал Пичугин. — Он велел передать, чтобы ты возвращался.
— И уложил его баиньки! — мяукнул банкомет.
— А вот ему! — ударил я себя по сгибу локтя, от чего рука приняла вертикальное положение.
Мужики заржали, Пичугин поморщился.
— Ну, так кто будет меня учить? — спросил я. — Ты, Пичуга?
— Садись! — кивнул банкомет на освободившееся место. — Играем по четвертаку. А можем — на тебя.
— Пятя, Павел Сергеевич… — засопел над ухом возникший из тьмы Цаплин. — Не заводись! Это нехорошие игры… А ты пьян!
Я отмахнулся локтем, так что он схватился за живот и уполз обратно. Сдали карты. У меня было девятнадцать. У него двадцать.
— А у меня всегда будет больше, — сказал банкомет, вскрывая валет червей. — Видишь?
— Я доиграю! — сказал Пичугин, протягивая руку. — Мне сдай.
— А кто будет платить? — спросил банкомет, расправляя плечи, потом резко выхватил нож. Но я успел ударить ногой в пах и выскочил наружу.
Дома у Цаплина не спали. Встречали отца семейства, будто он вернулся из-за линии фронта.
— Проходи, Паша, проходи… — обернулся ко мне Цаплин, пропуская. — Чайку на дорожку. И поговорить надо. А вы ложитесь. Ничего, Паша хороший человек. Заблудший, как все мы. Но хороший.
Казалось, вся квартира была завалена бумагами, конвертами, пластиковыми флаконами из-под клея. В кухне, над ржавой раковиной, полз вверх таракан, испугавшийся зажженного света.
— Вот так и живу! — показал он на шаткий кухонный столик. На нем стояла пишущая машинка, а вокруг все те же бумаги, по которым стремглав разбегались тараканы. — По ночам приходится, когда все спят! — вздохнул Цаплин.
— А вы что, Роман Романович, хотите меня перевербовать? — спросил я.
— Фу! Слово-то какое… радимовское! — сказал он.
Дверь скрипнула, и на кухню просунулись две детские головки.
— Па-ап, а ты был у дяди Андрея? — спросила младшенькая. — А почему не привез ничего? Он тебя не угостил?
— Иди спать, — мягко сказал отец. — Вера! Забери детей.
— Да-а, раньше вкусненькое привозил. Конфетки, колбаски, печенье.
— Вера! — крикнул он в глубь квартиры. — Почему дети не спят?
— Почему, почему… — Жена, относительно молодая, с осунувшимся серым лицом, заглянула на миг, потом снова исчезла за дверью, забрав детей. — Сам их приучил. Хоть бы чайник поставил…
— Заблудший ты, Паша! — повторил Цаплин, когда за дверью все стихло. — Поскольку находишься под несомненным обаянием этого несомненно даровитого человека. Не исключаю даже гипноз с его стороны.
— Вы-то не сдаетесь, — сказал я. — Стоите до последнего. Ни шагу назад.
— А ты веришь? — спросил он, пытливо глядя сквозь толстые линзы очков. (Неприятный он все же. И чем-то всегда пахнет от его тела.)