Чудодей

Штритматтер Эрвин

Станислаус мял в руках свою шапку. Он остался у нее, ведь была зима — и хотелось несколько дней побыть в тепле. Ее зовущие серые глаза следили за ним, что бы он ни делал. Она смотрела, как он ел, и говорила:

— Кушайте, кушайте, это лучше, чем если мужчина вовсе не ест и в конце концов теряет силу!

Он по локоть зарылся в хлебное тесто. Она тоже сунула руку в тесто, говоря, как ей хочется клецек.

— Они должны быть такие гладенькие, совсем гладенькие! И упругие, а это что такое?

— А это

моя рука, хозяйка.

Она ничего не ответила, но ее галочьи глаза точно пленкой подернулись.

Он мылся у себя в комнате. В дверь постучали. Он затаился, но дверь все-таки открылась. Хозяйка принесла ему сорочку.

— У меня в шкафу столько сорочек, а какой от них прок, только напоминают мне о муже. Возьмите!

Он не отвечал, она не уходила.

— У той мясничихи, о которой я говорила, он даже костюмы ее мужа носил, но это уж неприлично. А про нижнее белье никто ничего не скажет.

Станислаус не взял рубашку ее мужа. У него было четыре рубашки, по одной на каждую неделю месяца. Хозяйка обиделась.

Но ее одолевали желания, не позволявшие долго таить обиду. Портрет ее мужа упал со стены прямо на ее кровать, сказала она как-то за завтраком.

— Говорят, это неспроста, если портрет усопшего со стены валится!

Ему не нравилось, что она перестала обижаться. Так приятно было без помех думать о каналах на Марсе. Его фантазия приписывала их создание техническим успехам человеческих существ. Может, там есть люди, которые его бы поняли.

— Вы тоже так считаете? — спросила она.

— Да, — ответил он просто, все еще думая о марсианских каналах, но едва он взглянул в ее серые глаза, как до его сознания сразу дошло, что она говорила об упавшем портрете. И он предложил покрепче вбить крюк в стену.

Она не сводила с него глаз. Он встал на ее кровать. Крюк был мощный, потому как и мужской портрет, который он должен был держать, отличался мощью. Станислаус не мог взять в толк, как такой огромный крюк вывалился из стены.

Матрац оказался очень мягким. Он просел, когда Станислаус хотел сойти с кровати. Его шатнуло, и он упал на кровать. Хозяйка так испугалась, что тоже упала на кровать. И упала так неловко, что и он испугался. Он увидел над собой ее похотливые галочьи глаза. Ее дыхание пахло изюмом. Он поднял молоток:

— Брысь!

Она вскочила, бросилась к окну и закричала:

— Помогите, помогите, он меня убьет!

Он не стал дожидаться, покуда на помощь прибегут соседи.

34

Станислаус встречает трясуна, убегает от сочувствия и познает высший смысл поэтического искусства.

Он бродяжил, нигде его не ждали. Он был как те хохлатые жаворонки, что зимой слетаются на каменные улицы городов, склоняют набок головки и покорно ждут каких-нибудь отбросов. И достаточно солнцу выглянуть хоть на час, они вспоминают свои меланхоличные весенние строфы. Они поют на тумбах у края дороги. Они, преисполненные степной тоски, становятся легкими и пугливыми как сама тоска, поднимаются, взлетают и летят, даже если через три города зима опять прибьет их к земле. И вновь они ищут и ждут, ждут посланца с небес.

Так прошла двадцать четвертая зима Станислауса. Вокруг него гремели, выигрывались и проигрывались битвы.

Те, кто выиграл битву с помощью лжи и вероломства, были вроде господ из кафе Клунча. Станислаус всегда их терпеть не мог, даже если они утром после своих пирушек совали ему в руку чаевые. Это были люди вроде графа Арнима, надушенные стрелки, строгие преследователи тех, кто собирает хворост или чернику, но, когда они снимают пиджак, сзади на брюках у них не хватает пуговицы для подтяжек.

Он выискивал знания, как хохлатый жаворонок выискивает зимний корм. Он мечтал о тепле человеческого понимания, как жаворонок о лете в степи, и не было у него мгновения, когда бы он принадлежал к тем, кто допускал чудовищные мерзости.

Из книг он твердо усвоил, что потайные силы, о которых он в юности был столь высокого мнения, не что иное как легкий дурман; знахарские чудеса, известные с древних времен и действующие на тех, кто в них верит. Но что же это за сила такая в нем, которая вновь и вновь заставляет его писать небольшие стихотворения, а потом чувствовать себя вольным и счастливым, словно он заставил расти дерево, заставил расцвести цветок? Или это тоже знахарское чудо и обман? Откуда же взяться ясности в нем, если то, что с ним творится, никак не объяснено?

Сквозь сухую, прошлогоднюю траву в придорожных канавах пробивались к свету первые зеленые травинки. Пригревало солнышко, воздух был мягкий, насыщенный птичьими трелями и первыми ароматами весны. Станислауса распирало от беспричинной радости. Он прикладывал ухо к стволам деревьев и согласно кивал, он кричал, подражая птицам:

— Сейчас начнется праздник!

В придорожной канаве сидел человек и дрожал как деревце на ночном ветру. Жестокая лихорадка сотрясала его. Разве мог Станислаус в своей буйной радости пройти мимо?

— Ты что, ядовитой травы наелся?

Трясун попытался взглянуть на него, но взгляд его блуждал. Легкая улыбка благодарности промелькнула на лице, словно солнечный блик на волнующейся воде. Его дрожащая рука поднялась, точно вспугнутая белая куропатка, это он пытался указать на набитый книгами рюкзак Станислауса. Но Станислаус уже развязывал свой узелок в поисках какой-нибудь еды. Мужчина со вздохом впился зубами в краюху хлеба и немного успокоился.

— У тебя что, постоянно лихорадка?