Чудовища не ошибаются
Шрифт:
Влад вдруг наклонился и взял меня за руки, попытался притянуть ближе, но я начала вырываться.
— Не трогай меня! — шипела я, выворачиваясь из его объятий. — Думаешь, денег дал, и теперь всё можно, да? За руки хватать, целовать, трахать… Так ты думаешь, да?!
— Нет, Леся.
Голос у Разумовского был совершенно, чудовищно спокойным, и я разозлилась ещё больше.
— Ненавижу! — прошептала я и сильно толкнула его ладонью в грудь. — Ненавижу. Как я теперь буду жить, Влад?! Как?! Четыре года… — я всхлипнула
— Ну хватит, Леся. — Разумовский резким движением притянул меня к себе. — Ты не нищенка. Что за глупости?
— Глупости?! — рыдала я в его пальто совершенно бессовестным образом. — Для тебя это просто! Деньги… бумажки… они для тебя ничего не значат! А я четыре года убивалась за каждую бумажку! И так и не смогла… не смогла… — я затряслась от судорог, прошедших через моё тело. — Ничего… не сделала… Я бесполезная, беспомощная…
— Леся… бедная моя девочка…
Сквозь рыдания я слышала — Влад что-то шептал. Целовал меня в макушку, в мокрые от слёз щёки, гладил по спине…
— Ненавижу тебя, ненавижу… — говорила я, вновь пытаясь оттолкнуть его ладони, которыми он обнимал моё лицо. — И люблю… очень люблю…
Я сама не поняла, в какой момент и почему сказала это.
Влад застыл. Замер. Как будто никогда в жизни не слышал ничего чудеснее.
А я продолжала плакать.
— Леся… — наверное, он хотел меня поцеловать. Но из-за слёз, застилающих глаза, я ничего не видела — и как-то неудачно дёрнула головой. — Ай!
Разумовский схватился за нос, в который я ему заехала лбом со всей дури.
— Что? — перепугалась я, моментально переставая плакать. — Больно, да?
Влад что-то невнятно промычал. Я испуганно вывалилась из машины, набрала полную горсть снега, запрыгнула обратно, заставила Разумовского отнять руки от лица — и залепила ему нос снежком.
— Вот. Холодное. Должно помочь.
— Леся… — простонал Влад, стирая с лица снег. — Холодное — это прекрасно, но снег с обочины — не очень удачная идея. Выхлопные газы, собаки…
— Собаки? — не поняла я.
— Угу, — кивнул Разумовский. — Писают. И какают тоже.
Я с ужасом посмотрела на его нос, уже ожидая увидеть там вместо него собачью какашку, но…
Влад смеялся.
— Тролль! — обиделась я. Выскочила из машины и почти побежала к подъезду.
— Леся! Подожди!
Я ускорила шаг. И совершенно забыла о замерзшей луже возле скамейки… Поскользнулась, взвизгнула и непременно грохнулась бы затылком об асфальт — если бы не Влад. Он каким-то образом успел подхватить меня и поставил обратно на ноги.
— Это ты виноват! — заявила я, поворачиваясь к Разумовскому. Нос у него уже начинал распухать…
— Конечно, — величественно кивнул Влад. — Именно я сотворил тут эту замёрзшую лужу. Разлил, как Аннушка
— Тролль, — вновь буркнула я, но на этот раз не стала убегать. Не хватает ещё шею себе сломать… Осторожно зашагала к подъезду.
А Влад шёл за мной…
Дома на меня опять напало отчаяние. И растерянность.
Я даже на несколько мгновений забыла, что Разумовский тоже вошёл в квартиру. Металась по ней туда-сюда, полностью потерявшись…
Пока он не сгрёб меня в охапку и не усадил на диван в гостиной. Сел рядом, обнял и прижал к своей груди.
Я больше не могла кричать.
Зато я могла плакать. Беззвучно…
— Знаешь, Лесь, когда я был маленьким, и мой отец ещё был жив, он сказал мне одну странную вещь.
— Какую? — прошептала я, украдкой вытирая слёзы о рубашку Влада.
— Он сказал, что любая ситуация может быть одновременно и хорошей, и плохой. Мне тогда было девять, Лесь. И я думал, добро — это что-то абсолютное. И зло тоже. Как Кощей Бессмертный и Змей Горыныч.
А потом папы не стало, и я вырос. И понял, что он был прав. Сейчас ты плачешь, Лесь… А ведь я хотел, чтобы ты радовалась. Радовалась за шанс для своих родителей. Я хотел, чтобы ты не надрывалась, чтобы из твоих глаз исчезло отчаяние. А ты плачешь.
— Я радуюсь. Просто…
— Я знаю, Лесь. Просто всё, что было для тебя так сложно, для меня оказалось очень легко. Но ты посмотри на это с другой стороны.
Он поднял моё лицо, осторожно погладил по мокрой щеке.
— Я не хочу, чтобы тебе было тяжело, Леся. Я хочу, чтобы ты была счастлива. И я сделал для тебя то же самое, что ты делала для своих родителей. Ты ведь тоже хотела, чтобы они были счастливы, разве нет?
— Хотела, — прошептала я, глядя в серьёзные тёмные глаза Влада. Люблю…
— А ещё я хотел, чтобы ты меня простила. За то, что я сделал тогда… и что говорил. Я очень жалею, Лесь.
Я всхлипнула.
— Ненавижу тебя, Разумовский.
— Неправда. Ты меня любишь.
— Одно другому не мешает, — пробурчала я, и Влад засмеялся.
В какой момент я простила его? Не знаю. Но точно не тогда, на диване, а гораздо раньше. И не утром, когда увидела его возле нашего подъезда. И не в ту ночь, когда кричала на него по телефону…
А в то мгновение, когда он наконец поцеловал меня, я вдруг подумала…
Если бы мои родители не заболели, я никогда не встретила бы Влада. Совершенно чудовищная мысль…
С одной стороны — большая беда, а с другой — великое счастье.
Наверное, так устроен мир.
И наверное, в этом и есть та самая высшая мудрость, понять которую дано не каждому…
На следующее утро я проснулась от поцелуя. Такого знакомого поцелуя…
Я не стала ничего говорить. Обняла изо всех сил, притянула к себе, прижалась щекой к щеке.