Шрифт:
1. ДОЖДЬ
Я сказал ему:
— Исангард! (Это его так зовут). Люди — существа грубые и толстокожие, им такая погода, может, и нипочем. Но я выносить ее не в состоянии.
Он отмолчался. Я зарылся в свой плащ и надвинул капюшон на глаза. Если от дождя никак нельзя укрыться, то, по крайней мере, можно на него не смотреть.
А он шел и шел себе. И я за ним плелся, непонятно зачем. Тропинка липла к ногам, а по краям ее качалась высокая крапива, из которой высовывались всякие сучья и коряги. Над нами шумели деревья и завывал ветер.
Я сказал ему в спину, по возможности
— Я Пустынный Кода. Я не люблю, когда сыро.
Вообще-то он не урод. Не такой, во всяком случае, урод, как другие люди. Ростом он повыше меня (я у него помещаюсь под мышкой), глаза у него хоть и маленькие, но темные, спокойные. Терпеть не могу эти бешеные светлые глаз — а здесь такие у каждого второго. Тощий он, все ребра видны даже сквозь одежду, но выносливый и упрямый. Это мне в нем очень нравится. Я-то совсем не выносливый. А когда он улыбается, видно, что один зуб у него косо обломан.
Но в тот день он был страшно злой и поэтому казался мне уродом, не лучше остальных людей. Он пробормотал что-то насчет распустившейся нечисти, избалованной донельзя, и я сообразил, что он имеет в виду меня. Я очень обиделся и даже решил зареветь, но он ведь шел впереди слез моих все равно бы не увидел.
Я Пустынный Кода, это нечто вроде гнома, если кому-то непонятно. Я обитаю в пустыне и терпеть не могу сырости. А эти Южные Окраины, куда нас с ним занесло, — только и радости, что называются «Южные», а на самом деле это обыкновенный север. Гнусный, мокрый север, к тому же сплошь заросший крапивой в человеческий рост. Людей здесь мало, потому что такие жуткие условия жизни даже людям не по зубам. Они отсюда постепенно уносят ноги. А остаются жить здесь только патриоты-самоистязатели. (Можно себе представить, что это за публика).
Я его спросил:
— Почему это называется «юг», объясни.
Он сказал, что все на свете относительно. Относительно Северного Берега это самый настоящий юг.
Словом, мы попали в отвратительную местность. Люди здесь под стать климату. Самая скверная репутация у племени аланов, а наиболее невыносимым характером из всех аланов природа-матушка наделила моего Исангарда. От него даже его соплеменники стонали. Отсюда легко понять, как мне везет в жизни.
Впрочем, стонали от него лет семь назад, когда он был еще двадцатилетним поганцем. За эти годы он изрядно состарился. К тому времени, как мы оказались у него на родине, я знал его уже года четыре. Я многим был ему обязан, но дело даже не в этом. Просто у меня, кроме него, никого не было.
Я ковылял за ним, как за путеводной звездой, если только бывают такие грязные и оборванные путеводные звезды. Я тихонько ныл и подскуливал, но он плевать на это хотел, я понимал это по его равнодушной спине. Холодный дождь поливал нас обоих с неиссякаемым упорством, деревья раскачивались в вышине. Поперек скользкой глинистой тропинки лежали палки. Они так и норовили уцепить нас за ноги. Я несколько раз споткнулся и, наконец, полетел носом в грязь. Это было не столько больно, сколько обидно. Я даже не стал подниматься, так и остался лежать в луже, безмолвно глотая слезы. А он, оказывается, слушал, как я шлепаю сзади, хотя и не подавал виду, потому что как только я упал, он сразу обернулся. Постоял, посмотрел со стороны, как я реву, потом понял, видно, что вставать я не собираюсь, и
Он погладил меня по голове и сказал:
— Бедняга. Даже уши посинели.
Тут я зарыдал уже в голос, и он, подумав, взвалил меня себе на шею. Я вцепился в него и сразу затих. Он потащил меня дальше. По его мнению, дороги на то и существуют, чтобы выводить куда-нибудь. А мне почему-то казалось, что здесь, в Южных Окраинах, ни к чему хорошему эти дороги привести не могут.
Через полчаса деревья расступились и показалась поляна. Здесь дорога обрывалась внезапно и окончательно, словно желая показать нам всем, что свое дело она сделала. Дальше начинался лес — грозный, шумный, неприступный. Несколько пустых домов безмолвно мокли под дождем. Мы увидели два сгнивших стога, повалившийся плетень и заросли одичавшей малины. Ягод висело очень много, и все они раскисли от воды. Малину я люблю, она сладкая, а среди нечисти полно сладкоежек, и я не исключение. Но эту малину даже мне есть почему-то не захотелось. Исангард же вообще не обратил на нее внимания. Он озирался по сторонам.
С первого взгляда было ясно, что деревня брошена. Черные дома, стоявшие крыльцо к крыльцу в одну линию, уже начинали уходить в землю, хотя в целом они были еще крепкими и могли простоять здесь не один год. Только у одного провалилась крыша, и из дыры торчали бревна. Я прислушивался, как мог, но не слышал ни одного голоса: домовые либо ушли, либо вымерли. Потом мы натолкнулись на колодец с журавлем. Нам это было без надобности: в такую погоду пить неохота. И, наконец, в окне последнего дома мелькнул тусклый свет.
Исангард спустил меня на землю и поднялся по ступенькам на крыльцо. А мне вдруг стало не по себе. С чего это здесь горит свет, если деревня брошена? Я хоть и нечистая сила, но не до такой же степени, чтобы тягаться с вампирами и прочей дрянью, которая имеет привычку вить гнезда в подобных местах.
— Уйдем отсюда, — сказал я жалобно. — Не нарывайся на неприятности, Исангард.
Он тут же постучал в дверь. Ему никто не ответил, и я обрадовался.
— Нет здесь никого, — сказал я. — Видишь сам. Пошли отсюда.
Но он тихонько приоткрыл дверь, и на крыльцо тут же высунулся остроухий пес. Морда у него была веселая, и весь он был такой молодой и дурашливый. С собаками мой Исангард всегда очень вежлив. Я даже думаю, что когда-то он был собакой. Он позволил псу обнюхать свои руки, после чего животное совершенно растаяло и начало ластиться и подпрыгивать, норовя лизнуть его в физиономию. Я вытаращил на пса свои круглые желтые глаза, и пес завял. Он опустил хвост и уплелся в глубину дома. Исангард пошел за ним.
Притолока была настолько низкой, что даже ему пришлось немного нагнуть голову, чтобы не посадить себе шишку на лоб. Я шмыгнул следом, и мы оказались в просторных и совершенно темных сенях. На бревенчатых стенах угадывались разнообразные предметы, вроде вил и хомутов, санки, корыта и еще какая-то дрянь, а также большое количество пауков. Я их шкурой чувствую.
От сеней еще более низкая дверца, обитая драной клеенкой, из-под которой вылезала грязная вата, вела в так называемые жилые помещения. Давясь от отвращения, я пролез и туда.