Шрифт:
I
Терзающая боль возвращается ночью; вот уже несколько недель кровь по капле покидает мое тело, уходит из корней жизни — артерий и вен… Превратившись в бледную обескровленную плоть, распростертую на постели, я вдруг замечаю светящийся призрак, высящийся в центре спальни: это я сам в виде сетки кровеносных сосудов — сверкающая вывеска человека, с которого живьем содрали кожу.
Мой истерзанный дух тщетно пытается вникнуть в непонятное искупление грехов, которому я подвергнут ужасным физическим раздвоением… Приводя меня в отчаяние, жизненные соки утекают вовне, чтобы преобразоваться перед моим взором в некое хитросплетение
Пройдет немного времени, и единственной влагой на моей иссохшей плоти останется липкий пот ужаса, ледяной и едкий. Эта тягучая влага страха и страдания сочится и наделяет подобием жизни ту личинку, в которую я превратился; во мне нарастает желание вновь захватить, отвоевать удивительную кровеносную систему, трепещущую между комодом и окном и напоминающую величественный коралл в глубинах лагуны, освещенный солнечными лучами, — так выглядит мое пурпурное Я.
Одновременно я ощущаю себя так, словно с меня заживо содрали шкуру. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем мгновением, когда мой неведомый палач просунет руки сквозь тяжелые шторы на окнах, протянет их к моей хрупкой жизненной сути, обнаженной и красной, лишенной какой-либо защиты; обратит ее в камень своим ледяным присутствием, нанесет ей внезапный удар огромными стальными кулаками; взорвет артерии и вены, и я почувствую, как внутри меня начнут вращаться стержни, обмотанные острой и раскаленной колючей проволокой.
…Опять этот вечер!.. Опять эти длинные пальцы!.. Эта рука, которая, как жирный оголодавший паук, хватает за края штор… раздвигает их… Эта кисть… эта волосатая черная рука, отсеченная у плеча, а дальше ничего… Тела нет… Потом появляется вторая кисть, которая тащит за собой руку… как чудовищный инструмент мук, утонченное орудие пытки — то крючья, то когти, плети, топоры, пилы, скальпели или молоты… Но я никогда не вижу хозяина этих рук.
Простыни вдруг обращаются в мрамор, их складки размалывают мне кости… я раздавлен между двумя тяжеленными плитами — спина и грудь прилипают к ним. Ледяные иглы боли пронзают меня. Я изнываю от холода и жестких объятий. Не могу шелохнуться, только глаза мои хранят жар жизни, следя за всеми подробностями нескончаемой и постоянно возобновляющейся казни.
…Теперь чудовищные руки-звери поднимаются вверх и подбираются к моему сердцу… Одна из них отступает, набирая силу для разгона. Вид ее исторгает из моей глотки нечеловеческий вопль, но тот натыкается на сомкнутый ужасом рот и не может вырваться наружу, чтобы позвать на помощь, которая — я это знаю — никогда не придет в нужное время. Вопль призыва застревает внутри, как вибрирующий стальной крюк.
Неумолимый кулак наносит удар по аорте, и та взрывается, словно граната… Ее осколки, тысячи затвердевших капель, коралловые жемчужины, с воем разлетаются и раскатываются по спальне, а мои глаза с отчаянием следят за бегом этих потерянных мною драгоценных капель жизни.
Внезапным поворотом та же рука разрывает грудную аорту, лопающуюся со звоном разбитого стекла, и темнота на мгновение взрывается фейерверком пунцовых огней.
Тело мое пронизано мириадами раскаленных звезд, я агонизирую, наблюдая за самим собой.
В дело вступает вторая рука… более нежная… Она осторожно берется за брюшную артерию и… резким движением вырывает ее вместе с всеми венами и капиллярами. И все это с такой легкостью, будто отламывает ветку орешника. Боль столь остра, что в моих зрачках вспыхивает пламя безумия… Затем хаос невероятных ощущений, и среди них вскоре наиболее невыносимым становится то, что все мои нервы обожжены трением наждачной бумаги, зерна которой состоят из размолотых алмазов с острыми гранями…
Наконец надо мной раскрываются иссиня-черные крылья и уносят мое сознание прочь…
Когда долгое время спустя я прихожу в себя, рук-палачей уже нет. Мой двойник из сосудов, разбитый, растоптанный, состоящий из мельчайших кусочков, валяется на полу… Но в центре, на обрывке аорты, трепещет пылающий алый подсолнечник — мое чудом сохранившееся сердце…
И тогда, благодаря Господней милости, я нахожу в себе новые силы, помогающие вырваться из мраморных тисков. Таща за собой свое тяжелое, как ядро, дыхание, я с трудом покидаю постель, падаю на дубовый паркет и на четвереньках ползу по полу, чтобы собрать воедино драгоценные остатки жизни.
Пройдя тяжелейший путь, который длится долгие часы, наконец добираюсь до обломков кровеносных сосудов, наполненных соками моей жизни, и до рассвета, плача от горя, но проникаясь надеждой, поспешно, почти с жадностью и стыдом, собираю в охапку свои артерии и малейшие кусочки рассеянных вен…
Каждый раз я вижу, что их меньше, чем накануне, и, словно опечаленное дитя, исторгающее стон, слышу, как мне вторит величественный реквием рыданий, доносящийся с небес и помогающий мне справиться с этой жуткой задачей.
Я прижимаю к себе осколки сухой и ломкой крови, и она сама занимает свое место в моей плоти, снова возобновляет свой бег, вновь становится жидкой, но с каждым разом ее все меньше.
Разбитое судно, выброшенное на берег мирного мира, я поднимаю уставшие от боли веки и вижу нежное лицо Жанны, моей жены, которое блестит от слез. Я не в силах произнести ответ, хотя вижу отчаянный немой вопрос: откуда эти непонятные муки?
II
Каждое утро по возвращении из ночного ада первым утешением становится горькая улыбка Жанны; легкое прикосновение ее ладони к моему влажному лбу и соединение наших взглядов, уставших от протекающих параллельно ночей мучений.
Так после завершения бреда я вновь встречаюсь с самим собой — с Пьером Ле Мартруа, о котором — если вы вхожи в мир искусства — вам скажут, что он приобретает, а потом по воле обстоятельств уступает… Иными словами, я — торговец картинами, открыватель талантов, создатель знаменитых имен…
Кроме Жанны, которая вместе со мной каждую ночь теряет силы, хотя я приказываю ей отдыхать, при моем пробуждении присутствует ученый свидетель, пытающийся поддержать во мне надежду. Это Гарраль, профессор Луи Гарраль, врач, получивший от меня по старой дружбе чудесную коллекцию абстрактных полотен и теперь изучающий таинственный казус — мою болезнь…
Не оставляя ни малейших следов на мне, вокруг меня, моя кровь утекает, потихоньку испаряется, и непрестанные вливания новой крови, которые производит Гарраль, не могут поддержать ее нормального уровня. Вскоре я буду сух, как пустыня Сахара.
Каждое утро ничего не понимающие врачи отступают перед неведомым. Никакого внутреннего или внешнего кровотечения, никаких повреждений капилляров, никакого кровотечения из носа, кровохарканья, никакой гематурии и даже пурпуры… Ни скрытой лейкемии, ни злокачественной экзотической болезни, ничего… Но кровь моя медленно исчезает. Нельзя же возложить вину на крохотный порез в уголке губ, который никак не затягивается — я постоянно ощущаю на языке вкус драгоценной влаги.