Чуть свет, с собакою вдвоем
Шрифт:
Перед «Стволом и капустой» на Парк-роу стоял большой контейнер для строительного мусора. Барри кинул туда третью пленку из «Меррион-центра».
Как там говорят? «Благоразумие — лучшая доблесть»?
— А тычто скажешь, Барри?
— Что?
— Что скажешь, Барри?
Они приехали с Элланд-роуд, где благодушный матч к концу поутратил благодушие. Вызвали конных. Трейси считала, нельзя сдерживать толпу лошадьми — все равно что в бой их посылать. С ними сидел Барри —
Не то чтобы Трейси так уж ценила мнение Барри, просто никто не желал об этом разговаривать. Кэрол Брейтуэйт замели под ковер, как ком пыли.
— Она была чья-то мать, чья-то дочь. Мы даже не понимаем, от чего она умерла.
— Задушена, — сказал Барри.
— А ты откуда знаешь? — спросила Трейси; Барри пожал плечами. — Никто, по-моему, и не работает, дело как будто испаряется.
Три дня прошло с тех пор, как Аркрайт вышиб дверь в Лавелл-парке, а словно и не было ничего. Эта Мэрилин Неттлз черкнула пару абзацев в газету, и все.
— По-моему, никто и не ищет, — сказала Трейси. — А ты… она с упреком уставилась на Барри, — ты-то что там забыл?
— Ты на что намекаешь?
Трейси вспомнила Ломакса и Стрикленда в Лавелл-парке, какие они были уклончивые, вели себя точно Особый отдел, скрывали что-то.
— Они вообще с тобой разговаривали? — спросила она; Барри пожал плечами. — Ты только и делаешь, что плечами жмешь.
— Ах, эти загадки управления, — сказал Аркрайт. — Нам довод не нужен [144] . По-моему, все прозрачно. Бедная девка подобрала клиента, привела домой, а клиент оказался паршивый. Бывает.
144
Аллюзия на стихотворение Альфреда Теннисона «Атака легкой кавалерии». Пер. Ю. Колкера.
— Древнейшая профессия, — произнес Барри этак умудренно. — С тех пор как появились шлюхи, появились те, кто их убивает. И с чего бы им перестать?
— То есть все хорошо, правда, Барри? А дверь, закрытая снаружи, — это как?
— Ты что сказать-то хочешь? — спросил Барри. — Что два мужика из управления кокнули потаскуху, а потом замяли дело? Совсем свихнулась?
А Трейси показалось, что это почти разумно.
— Ты сама не понимаешь, что несешь, — сказал Барри. — Давай ты не будешь слухи распускать? А то шлепнешься на жопу, не успеешь произнести «Истмен».
— У них был свидетель, — сказала Трейси. — Ну да, ему четыре года — и что теперь? Он сказал, что его отец убил мать, он рассказал мне. Почему они не выяснят хотя бы, кто отец?
— Наверняка выясняют, — сказал Барри. — Но тебя это не касается.
— Барри прав, девонька, — сказал Аркрайт. — Расследование не окончено. Они же не станут к тебе с каждой новостью бегать.
— Я, пожалуй, съезжу к Линде Паллистер, соцработнице этой, поговорю, — сказала Трейси, когда Барри ушел.
— Это хиппушка, что ли? — спросил Аркрайт.
— Она в коммуне живет.
— Босяки немытые, — сказал Аркрайт. — Не порти себе жизнь, Трейс. Отзови шавок, а?
В «городском сообществе», как выражалась Линда. Да ладно выпендриваться-то — обыкновенный сквот, старая развалюха под снос в Хедингли. В заднем дворе жители держали кур. Там, где прежде располагался цветничок, теперь росли грязный пастернак и порей, квелые и уродливые.
Трейси поехала после дежурства как была — в форме. В доме, проходя по коридору, услышала, как местный обитатель буркнул: «Легавая». Кто-то еще загавкал. Чесались руки арестовать их всех, вывести из дому в наручниках. И предлог искать не понадобится — из гостиной приторно воняло марихуаной.
Линда — курица-наседка, пчелиная матка — надела удобные спортивные сандалии и длинную лоскутную хлопковую юбку. Чахлые волосы забраны в хвост — прекрасно видно ее отвратительно здоровое лицо. Она состояла в каком-то обществе натуральной еды, питалась бурым рисом и ухаживала за «побегами» — отнюдь не из тюрьмы, — разводила «культуры» для йогуртов и хлеба. Ходила на вечерние курсы пасечников. Все это она добродетельно сообщила за неохотно предложенной чашкой чая. Они сидели в кухне, в коконе тепла большой и древней плиты «Ага».
Чай оказался ужасный — вообще не чай.
— Ройбос, — пояснила Линда. Скорее, рвотное, подумала Трейси. В больших неуклюжих кружках, которые сделал «один знакомый». — Мы обменяли яйца на кружки, — самодовольно сказала Линда. — Однажды, — торжественно прибавила она, — денег вообще не станет. — Что ж, тут она не ошиблась.
Как и Трейси, Линда Паллистер была на испытательном сроке. В отличие от Трейси, у нее имелся ребенок — залетела, приобретая некую ценную специальность — социальное управление, политология, социология. Остаток учебы возила ребенка на багажнике велосипеда по детским садам и няням.
В кухню забрел полуголый мальчик, его маленький резиновый пенис болтался туда-сюда. Трейси это потрясло.
— Джейкоб, — сказала Линда.
Он пописал на пол прямо перед Трейси, но Линду это не смутило.
— Дети должны делать что хотят, — сказала она. — Нельзя навязывать им наши ригидные искусственные структуры. Он очень счастлив, — прибавила она, словно Трейси предположила иное.
Линда подтерла за Джейкобом, потом, не вымыв руки, порезала бурый самодельный кекс.
— Банановый хлеб? — предложила она.
Трейси вежливо отказалась.
— Слежу за фигурой, — сказала она. — Кто-то же должен.
— Вы зачем пришли? — спросила Линда. — Не о птицеводстве и самообеспечении поговорить, правда?
— Правда. Я хотела спросить, как дела у Майкла.
— У Майкла? — механически повторила Линда. Она очень увлеченно вытирала Джейкобу нос.
— Ребятенок Брейтуэйт, — сказала Трейси. — Он уже у опекунов? В больнице его нет.
— Он теперь в другой больнице.
— В какой? Почему?
Линда уставилась в тарелку — кусок бананового хлеба выглядел несъедобным.