Чувства и вещи
Шрифт:
Те, о ком рассказал я в первой главе нашего повествования, создают сами новую небывалую технику, общение — творческое — с ней воздействует непосредственно на их мысли и чувства, оживляет их фантазию, углубляет любовь к жизни, любопытство к «тайнам бытия», отражается в их духовном мире порой странно, даже фантастически, — но что бы там ни было, соприкосновение с чудом делает их не менее а более человечными. Для них быстродействующая электронная машина (ЭМ) — не вещь. Повторяя формулу Флобера, они действительно могут утверждать: «Эмма (да извинят мне читатели невольный каламбур) — это я!»
Но общение современного человека с новой техникой, воздействие ее на его душу
Для потребителя чуда нет. Для него существует вещь. И чувства удивления перед человеческим гением нет у него тоже…
Чисто потребительское общение с вещами неизбежно отражается на человеческом общении. Об этом и пойдет речь в дальнейшем.
Глава вторая
СТРАННОСТИ ОБЩЕНИЯ
Этюд о транзисторе. Детские игры, Подслушанный диалог. «Институт гостей». Мысленный эксперимент.
Странная судьба писем. Особая форма творчества. Штамп замкнутости
1
В сентябрьском лесу я услышал, как далеко за деревьями, сначала чуть различимо — можно было подумать, что это ветер, — а потом все ближе и все явственнее заиграла скрипка. Через минуту показалась компания — четверо: женщины, полная и худощавая, и под стать им мужчины — толстый и сухопарый. На животе у толстяка покоился транзистор.
«И сегодня будет бефстроганов!» — убеждала собеседников худощавая женщина, стараясь перекричать скрипку. «А ты хотела бы омаров в рядовом санатории или котлеты палкин?» — иронически парировала полная. «Палкин! — сухопарый дернулся, будто его ударили по голове. — Что за котлеты?» Полная женщина начала ему объяснять, что Палкин лет семьдесят назад был ресторатором в Петербурге и большим выдумщиком по части… Но тут вломился в беседу толстяк: «Я докажу вам, что и в рядовом санато…» В этот миг музыка оборвалась, стало удивительно тихо; толстяк тоже почему-то умолк на полуслове. Он поднял руку к транзистору, тронул колесико. И едва он коснулся его, как тишина, ахнув, распалась на мельчайшие осколки; в одном — ревел стадион, в другом — пели дети, мелькали голоса, английский сменял хинди. Потом ударила диковатая мелодия…
«Но почему он не мог говорить, когда умолк транзистор?» — тупо удивился я, оглушенный джазом. В лесу еще долго торжествующе ухали саксофоны. У толстяка, несомненно, была отличная машина, чуткая, как летучая мышь, и мощная, как сирена воздушной тревоги; с ней, наверное, можно было бы смело ходить на медведя…
И я подумал: легко понять человека, который идет один по лесу и поет — поет потому, что ему сейчас хорошо. И можно понять меломана, осторожно, даже виновато коснувшегося в лесу транзистора, чтобы послушать на этом, увы, уже не заповедном острове тишины долгожданный концерт… Но ведь эти четверо не слушали ни скрипку, ни даже джаз. Беседуя на кулинарные темы, они шли по осеннему лесу с громко-кипящим транзистором, как идет порой с яркими фарами по ночному шоссе пятитонка, ослепляя и пеших и конных.
Почему? Зачем? Их поведение казалось непонятным с точки зрения обыкновенного здравого смысла…
В ворохе психологических загадок, которыми изобилует наше сложное время, человек с транзистором, разумеется,
Помню, сели в поезд на маленькой станции близ Саратова трое молодых инженеров. У них было отличное настроение: они ехали в Москву, двое из них никогда раньше в столице не были. Они подолгу стояли в коридоре у окна. Курили, молчали, смеялись, слушали. Радио слушали, транзисторы. Слушали три транзистора. С одинаково нарочитой небрежностью инженеры носили транзисторы через плечо на одинаковых желтых, славно поскрипывавших ремешках. Настраивались они, разумеется, на одну волну; да иначе и быть не могло, ибо человек не в состоянии воспринимать информацию, поступающую к нему одновременно по трем различным каналам. Они и не пытались опрокинуть эту азбучную истину.
Но самое комическое и поразительное заключалось в том, что слушали они обычно те же станции, которые старательно транслировало и поездное радио. «В чем же дело? — пытался я понять моих попутчиков. — Может быть, транзисторы для них то же самое, что кубики для малышей?» Нет, вероятно, в их поведении содержалась недетская логика: они боялись в Москве показаться несовременными. Эти будто бы небрежно болтающиеся через плечо транзисторы были для каждого из них овеществленным девизом. Паролем… И у них было достаточно здравого смысла и чувства юмора, чтобы понимать: этот пароль не может безмолвствовать. Ибо, безмолвствуя, он становится чисто декоративной деталью. Поэтому, обнявшись у окна, настроимся на одну волну и будем то ли всерьез, то ли в шутку слушать три транзистора…
В Москве мои попутчики, несомненно, ощутили себя на уровне века. Окна дома, в котором я живу, выходят на большую улицу, и летом, когда они открыты, кажется, особенно по ночам, что плещется внизу вся планета: иногда еле внятно — идут влюбленные, чаще до трепета стекол — возвращаются юные сердитые мечтатели. Играют далекие оркестры, хохочут мюзик-холлы…
Пенсионеры в нашем доме с тех пор, как появились транзисторы, удваивают и утраивают в летние месяцы дозы снотворного. И все равно утром, идя на работу, я отчетливо читаю на осунувшихся лицах стариков тоску о том времени, когда веселый саксофонист из ночного бара в Ливерпуле при всем желании не мог среди ночи поднять их с постели.
Распоряжения Моссовета о борьбе с шумом в городе на транзисторы не распространяются, как не имеют силы для перелетных птиц инструкции о безопасности на улицах, утвержденные непреклонным ОРУДом.
Говорят — мода. Это, конечно, верно. Но ничего еще не объясняет, ибо, как известно, сама по себе мода лишь внешняя характеристика явления, имеющего сокровенную сущность. Говорят — век…
Рискуя вызвать решительные возражения ученых, я буду сейчас утверждать, что транзисторы существовали задолго до появления полупроводников, более того, полагаю, что не было в истории человечества времени, когда бы их не существовало. Они были во все века. Но назывались, конечно, иначе.
В начале нынешнего столетия в России это была гитара. Гитара с большим, нарочито небрежно повязанным, чуть поблекшим бантом. Были, конечно, как есть они и сейчас, чудесные гитаристы, честные и искренние поклонники этого инструмента, но гитара с бантом не имела к музыке ни малейшего отношения. С ней легче было понравиться девушке, «убить» вечер, заполнить молчание, скрасить рюмку водки, уйти от себя…
Игрушка? Может быть. Если отвлечься от сегодняшнего милого, устойчиво-детского толкования этого слова. И вернуть ему на миг иные, полузабытые, подчас горькие оттенки. «Игрушка… легкое дело» («Толковый словарь» В. Даля).