Чувства и вещи
Шрифт:
— Ну, а сын его?
— Сын тоже стал понимать, что нельзя быть одному. Даже не понимать, а чувствовать. Это человек внутренне сложный, несколько холодноватый. Он напоминает чем-то вашего Алексея Павловича, который иногда любит этакий утомленно-небрежный тон…
— Любил. Нет уже Алексея Павловича.
— Что ты?! Я же видела его у вас на дне рождения Машки, веселились, болтали…
— В августе защитил докторскую и через два дня…
— Сердце? Да-м… Но дело не в сыне. Меня занимает старик. — Женщина понизила голос. — Сны старика.
Я
— Ты поверишь ли, один его сон я видела сама две или три ночи подряд: пустынную улицу и над мастерской часы без стрелок…
— Одиночество?
— Да. Полтора часа он мне рассказывал, почему человек остается один. Я поняла важную вещь. Хочешь, открою? Опасно любить только дальних, отвергая ближних, и любить только ближних, отвергая дальних. И первое и второе ведет к одиночеству.
— Но ты начала о снах…
— Самый волнующий он видел в машине, пока ехал в тот город. Этот сон перенес его на несколько десятилетий назад, когда еще была жива его жена. Он увидел, как она ему изменяет. Нет, не то… Он услышал, как она, изменив, жалуется тому мужчине на бездушное благородство мужа.
Мне захотелось тихо уйти. Допустимо ли подслушивать сны, которые доверил ей этот несчастный старик! Но вот вторая задала вопрос:
— А не помнишь, кто его играет?
— Вылетело имя. Известный шведский актер. Он сам был стар и умер тотчас же после съемок. Да… а сон о детстве!
Голоса стихли…
Бедный Алексей Павлович, думал я. Если бы он, защитив докторскую, умер через два дня от инфаркта не в жизни, а на экране, под наблюдением талантливого режиссера-постановщика, они бы тоже о нем долго говорили с волнением и болью. Хотя что ж, ему еще повезло: он оказался похож на сына старика и был за то бегло ими помянут.
А в сущности, стал я полемизировать сам с собой, почему осуждаю этих женщин? Одна из них говорила о старике так, будто не на экране его видела, а сидела рядом, касалась его рук. Она в те полтора часа общалась с ним как с живым, потому и рассказывала о нем как о подлинном, дорогом и понятном ей, несмотря ни на что, человеке. Этот дар сопереживания, соучастия — разве не говорит он о душевной сложности, о духовном богатстве?
Дар? Но чем может одарить мир и людей человек, для которого жизнь реальна лишь в меру ее совпадения с талантливой иллюзией? Старый товарищ — поскольку он похож на киноперсонаж; событие — если оно напоминает увиденное на телеэкране…
Чтобы одарить жизнь, надо любить, осязать ее подлинность. Истинное общение возможно лишь с человеком, который — ты это отлично сознаешь — ни на кого не похож.
4
Из записных книжек Ильфа известно, что он любил читать «перечисление запасов».
«Запасы какой-нибудь экспедиции. Поэтому так захватывает путешествие Стенли в поисках Ливингстона».
Моим
— Вы подумайте, — упоенно дышал он мне в лицо сигаретой, — радость ожидания охватывала с самого утра. Женщины бездумно и безмятежно шелестели шелками, мужчины вынашивали мысли для вечерних бесед. Нетерпение передавалось даже детям. «Мама и папа сегодня идут в гости!» Они думали…
— Если мыслей не было даже у женщин, откуда появлялись они у детей? — ловил я соседа на маленьких логических несоответствиях.
Но одержимость излюбленной темой делала его совершенно неуязвимым.
— Нет, нет! — убеждал он самозабвенно. — Я хочу, чтобы сейчас вы ощутили очарование этого беспокойства. Подумать только, из-за чего! А? — допытывался он с лицом одушевленным, как у поэта-импровизатора. — Из-за того лишь, что вечером они поедут на санках с Поварской на Остоженку или с Остоженки в Сивцев Вражек… Мы с вами, перед тем как сесть в этот ультрасовременный самолет, видимо, не волновались: будни! А для них переезд с улицы на улицу был событием величайшей важности. «Институт гостей» занимал в жизни героев Тургенева и Толстого особое место…
Формула «институт гостей» была изобретена, видимо, им самим. Он повторял ее потом не раз с той чуть высокомерной торжественностью, которая сама собой рождается у непризнанных миром первооткрывателей. Мы летели на высоте семи тысяч метров, облака, лепившиеся под нами, воспроизводили лучшее, что оставила на земле романская и готическая архитектура, иллюминаторы, насыщенные солнцем, как отличные линзы, ослепляли до боли. Самолет тихо покачивало от сильного ветра, и стюардесса, грациозная как лилия, шла по салону с леденцами и минеральной водой в легком естественном ритме…
— «Институт гостей», — с настойчивостью одержимого твердил мой сосед и пересказывал мне подробно те места у Стендаля, Бунина, Флобера и Теккерея, которые соответствовали его читательскому хобби. Я узнал, как ходили в гости в тургеневско-бунинской Москве, и в тихих городках на Роне, и в старом Лондоне…
Когда мы уже выходили из самолета, выяснилось: это излияние совершенно бескорыстным не было. Мой сосед дал понять, что если бы я помог ему в издании исторического труда с солидным названием «Институт гостей: от Платона до Платонова», то и мое имя… Первый раз меня укачало.
Но надо же! Месяца через три, не больше, дойдя в новом номере толстого журнала до раздела «Воспоминания», я с ужасом поймал себя на том, что углубляюсь с особым, острым интересом в подробности того, как раньше ходили в гости, — соответствующим описанием и начинались публикуемые там мемуары. Автор рассказывал, как вечером однажды, томясь одиночеством, постучал в дом товарища по университету, молодого ученого, женатого человека, и хозяева, уже садившиеся ужинать, были рады безмерно, беседа за чаем о науке, литературе, жизни «затянулась далеко за полночь».