Столичный доктор. Том V

РИГА. К. Ренгартенъ, совершающiй п?шкомъ путешествiе вокругъ св?та, прислалъ въ «Rig. Tag.» сл?дующую телеграмму изъ Иркутска: «Завтра истекаетъ второй годъ моего странствованiя вокругъ св?та. До сихъ поръ я прошелъ 10,802 в?рсты. Я здоровъ и отправляюсь въ Пекинъ».

ПАРИЖЪ. Неслыханной силы ураганъ прошелъ надъ центральной частью Парижа. Убытки громадны. Деревья вырывались съ корнями, много раненыхъ.

— Имя, отчество? Фамилия?

— Евгений Александрович Баталов.

Рыбьи глаза жандарма Гусева равнодушно смотрели сквозь меня — складывалось

впечатление, что подобных допросов у него было несколько тысяч, такой вот бесконечный, бесчеловечный конвейер.

Перед тем, как прозвучат следующие анкетные вопросы, я решил, что во времена душителей свободы могу и сам интересоваться в чем дело. Та сторона стола монополию на это еще не получила.

— Можно вопрос?

— Задавайте.

Гусев разложил письменные приборы на столе, достал из портфеля несколько листков бумаги, подвинул ко мне пепельницу.

— Курите?

— Нет, не курю. Почему мной занимается целый штаб-офицер жандармов? Почему не полицейский дознаватель?

— Отвечаю, — Гусев достал пачку папирос, спички. Закурил. — Потому, что на месте преступления найдена литература террористического толка. Некоторые книги… С дарственными надписями лиц, находящимися в розыске. Особо опасные преступники.

Я потер глаза, произнес свою заветную фразу. «Чок». Время замедлилось, стало тягучим. Прямо сейчас я мог ударить Гусева в точку под ухом, и он бы отключился. Даже не увидел бы мой удар. Потом бы я спокойно прошествовал отсюда — положил бы охрану на выходе и вперед, в пампасы. Сначала в Европу, потом и вовсе куда-нибудь в Австралию. Ни тебе мировых войн, ни испанки с тифом… Про революции с коллективизациями, репрессиями, расстрелами и вовсе можно забыть. Два быстрых вдоха и выдоха, я опять произношу «Чок». Время снова входит в свой обычный ритм, Гусев даже не успел закончить первую затяжку.

— Итак, господин Баталов, потрудитесь объяснить следствию, где вы были вчера в период с десяти вечера по час ночи. И в чем причина вашего вчерашнего конфликта с доктором Винокуровым, когда вы изволили кричать на своего подчиненного. И даже устроили с ним драку.

Я с ним устроил?!?

Нужно взять паузу. И все обдумать. Тут очень-очень тонкий лед — легко провалиться. Побег не выход — Лиза с ребенком, «Русский медик», скорые по всей стране… Нет, я теперь за все это отвечаю. Значит, нужно решать проблему административными методами. Увы, никого из моих покровителей — ни Сергея Александровича, ни Зубатова из охранки — в Москве уже нет. Уехали на повышение в Питер. Прикрыть некому. Доказывать этим «гусевым» что-либо бессмысленно, только прицепятся к чему-нибудь и начнут крутить-вертеть. Палочную систему не в двадцатом веке придумали.

— Потрудитесь обращаться ко мне Ваше сиятельство.

Гусев поперхнулся табачным дымом, закашлялся.

— Вы что же… князь?

— Да, князь. Восстановлен в княжеском достоинстве именным указом от двадцать седьмого августа сего года.

Жандарм побледнел, начал быстро сворачиваться. Убрал папиросы в карман, разорвал протокол. Смел обрывки в корзину.

— Мне нужно навести справки. Вас проводят.

Я заулыбался. В кои веки оказался кстати мой княжеский статус. Ни тебе имений, ни денег с бриллиантовыми табакерками — а пригодилось всё же. Допрашивать, а тем более судить такого — это не баран чихнул. Вон, князь Феликс Юсупов целого царского фаворита Распутина укокошил. В составе группы лиц по предварительному сговору. И что же? Судили его? Посадили в тюрьму, или, может, быть отправили на каторгу? Нет, всего лишь сослали на годик в личное имение. Правда, это все будет в шестнадцатом году, в момент краха монархии. Да и случится ли теперь этот крах? Бабочек за пару лет в прошлом я придавил немерено. Кстати, а с Великим князем Дмитрием Павловичем, который с Юсуповым и Пуришкевичем старца укокошил, я хорошо знаком. Забавный мальчуган, только русского языка почти не знает.

— Чему вы улыбаетесь, Ваше сиятельство? — Гусев остановился в дверях, повернулся ко мне.

— Солнышко из-за туч вышло, — я кивнул в сторону окна. — Один мудрый китаец научил меня радоваться в жизни самым простым вещам.

Железная дверь с лязгом захлопнулась за моей спиной. Я остался один в полумраке камеры Таганской тюрьмы. Сырость и затхлость ударили в нос. Я медленно осмотрелся, пытаясь привыкнуть к тусклому свету, проникающему сквозь зарешеченное окошко под потолком.

Каменные стены, покрытые плесенью и грязью, словно шептали о судьбах тысяч узников, прошедших через это место. Узкая деревянная койка у стены, тонкий матрас из соломы, колченогий стол и шаткий табурет — вот и вся обстановка. В углу — зловонная параша. Я поморщился от мысли, что придется ею пользоваться.

Опустившись на койку, тяжело вздохнул. Как же так вышло? Еще вчера я был уважаемым доктором, лечил людей, спасал жизни. А сегодня? Арестован по подозрению в убийстве Винокурова-старшего. Кто же его так порезал, что кишки вывалились? Тут явно что-то личное. Так убивают в ярости, не думая ни о чем.

Мысли путались.

За стенами камеры слышались шаги надзирателей, крики заключенных. Да уж, такое звуковое сопровождение — самое оно для усиления чувства безысходности. Монотонность и безразличие, унылее этого сочетания придумать что-нибудь трудно.

Я встал и подошел к окну, приподнялся на цыпочки, чтобы выглянуть наружу. Солнце, как по заказу, скрылось за тучами — осталось серое московское небо. Циклон, однако.

Где-то там, за этими стенами, течет обычная жизнь. Люди спешат по своим делам, смеются, любят, мечтают. А я здесь, в каменном мешке, отрезанный от мира. Узник замка Иф, туды его в качель. Придавят сейчас жандармы в желании поставить галочку — и готово. В Москве революционеров почти не осталось, разбежались как тараканы. А начальство результат требует. Где его взять, если остатки «Народной воли» по цюрихам и лондонам давно рассосались?

Мои размышления прервал лязг открывающейся кормушки в двери. Грубый голос надзирателя прохрипел: «Обед!» Я поднялся с койки и подошел к двери.

Через кормушку мне протянули жестяную миску с каким-то мутным варевом и кусок черного хлеба. Я взял это подобие еды и вернулся к столу. Запах от посудины заставил меня поморщиться — смесь прогорклого жира и подгнивших овощей. Сев на шаткий табурет, я стал разглядывать содержимое миски. В жиже серо-буро-козявчатого цвета плавали неопознанные комки.

Исключительно в исследовательских целях я попробовал это блюдо. В тайских макашницах и не такое иной раз предлагали, а начнешь есть — и ничего, вполне пристойно. Но чуда не случилось. Вкус оказался таким же отвратительным, как и запах. Пресная дрянь с привкусом прогорклого масла. Не напрасно каждый уважающий себя арестант таскает с собой соль и перец. Посолил погуще, перчику жахнул от всей души, чтобы до стадии «огнедышащий дракон» немного оставалось — и что угодно съесть можно. Я отставил миску прочь, попробовал хлеб. Он оказался одновременно черствым и кислым. Отломив кусочек, я макнул его в суп, надеясь хоть как-то улучшить его вкус. Тщетно. Питаться этим невозможно. Вероятно, если дня три сурово поголодать, и такое добро в ход пойдет, но извините, у меня еще о вчерашнем банкете память свежа.