Чужак из ниоткуда 2
Шрифт:
— Сынок, родной! — его голос дрогнул, в глазах блеснули слёзы. — Живой… Как же мы все волновались!
— Здравствуй, папа! Уже можно не волноваться, я здесь и страшно рад тебя видеть!
Я и правда был страшно рад его видеть.
Даже не ожидал.
Горячая волна прилила к сердцу да так там и осталась, продолжая его согревать.
Как-то сразу я понял, что многое бы отдал, чтобы увидеть сейчас и маму с сестрой Ленкой. И дедушку с бабушкой! Конечно, и Наташу и даже Кофманов, и моих кушкинских друзей, но это уже немного другое. Папа, мама, сестра, дедушка с бабушкой — это семья, люди, родные мне по крови. Именно так, по крови. Потому что тело, в котором я живу, принадлежит землянину Серёже Ермолову. Да что там, я и есть уже во многом землянин Серёжа Ермолов. Горячая волна в моём сердце — лучшее тому доказательство. Она называется любовь. А выше любви нет ничего.
Глава двадцать первая
Москва! Новая квартира. Гастрономические интересы. Гужевой транспорт столицы. Телефонный звонок
Москва мне понравилась сразу.
Она превосходила столицу Гарада Новую Ксаму по размеру и со временем обещала вырасти в гигантский мегаполис, но всё ещё оставалась городом, соразмерным человеку, скажем так. Несмотря на весь свой размах.
Из аэропорта Шереметьево до станции метро Новые Черёмушки, рядом с которой отец получил квартиру, мы доехали минут за сорок, и всю дорогу я не отрывался от окна, разглядывая всё новые и новые виды.
Москва ненавязчиво и даже несколько отстранённо демонстрировала себя, показывая в свете угасающего дня, то широкий проспект; то самую настоящую деревенскую улицу с вишнями и яблонями за деревянными заборами и разлёгшейся в луже хрюшкой; то речную излучину; то высотку со шпилем, пронзающем вечернее небо; то прекрасную, хоть и обшарпанную церковь; то фабричное здание из тёмно-красного кирпича с торчащей рядом такой же трубой; то звенящий на повороте трамвай; то стайку весёлых девушек, смеясь перебегающих дорогу; то зелень парков и скверов; то первые электрические огни, загорающиеся в витринах магазинов и московских окнах.
— Ну что, — спросил отец, поглядывая на меня. — Нравится Москва?
— Да, — честно сказал я. — Очень!
— Лучше Нью-Йорка?
— Да я того Нью-Йорка, считай, и не видел. Два аэропорта и домой.
— А какие города видел? — в голосе папы слышался неподдельный интерес.
— Ну… все не перечислить, пап. Из более-менее крупных — Сент-Луис, Остин, Вашингтон краем зацепил, но быстро оттуда сбежал, Сан-Франциско, конечно.
— Почему конечно?
— Наверное потому, что он мне больше всех понравился.
— Красивее Москвы?
— Пап, он другой совсем! Там населения раз в десять меньше, чем в Москве. Плюс океан и залив. Про возраст я вообще не говорю. Москве сколько лет?
— Год основания — тысяча сто сорок седьмой, — вспомнил папа. — Первое упоминание Москвы в летописях.
— Получается восемьсот двадцать пять, — посчитал я в уме. — Почти тысяча! А Сан-Франциско в город начал превращаться, считай, только в тысяча восемьсот сорок восьмом во времена золотой лихорадки.
— Москва к тому времени несколько раз сгореть успела, — пошутил папа.
— Вот-вот, — сказал я. — США вообще молодая страна.
— Молодая да ранняя, — сказал папа изменившимся тоном.
— Не любишь Америку?
— А за что мне её любить? Я хорошо помню, как фактически в танке ночевал во время Карибского кризиса. А вы с мамой и другими жёнами офицеров и детьми на чемоданах в крытых «Уралах» сидели, ждали отправки в Союз.
— Это в Германии?
— Ну да. Десять лет прошло, а как вчера… Ты-то маленький был, не помнишь, наверное.
— Не помню, — сказал я.
— А Москву помнишь?
Я знал и помнил, что мы уже жили в Москве, когда папа учился в академии бронетанковых войск. Даже помнил, как пошёл здесь в школу и немного наш дом, расположившийся большой буквой «П» рядом со зданием академии. Тогда он казался мне воистину гигантским.
Однако все мои воспоминания о прежней жизни Серёжи Ермолова были нечёткими, смазанными, с трудом пробивающимися в моё нынешнее сознание. Гораздо лучше и яснее я помнил Гарад и жизнь Кемрара Гели. Но не признаваться же в этом родным и близким, м-да.
Тем не менее, что-то я помнил, о чём и рассказал отцу.
— Если хочешь, можем заехать в Лефортово, — предложил он. — Посмотришь на наш бывший дом. На школу. Правда это крюк…
— Давай в следующий раз, пап, — сказал я. — Мы же теперь в Москве надолго. Успею ещё.
— Ну да, извини, не подумал, ты же только с самолёта… Правильно, потом как-нибудь. Едем домой.
Квартиру отец получил на улице Гарибальди, в новом, только что сданном двенадцатиэтажном доме. Как и кушкинская, она была четырёхкомнатной, хотя и несколько уступала той по размерам. Зато планировка, отделка и общий, скажем так, комфорт не шли ни в какое сравнение. Никаких проходных комнат; центральное отопление; газ; горячая вода зимой и летом одним поворотом крана; паркет; застеклённая лоджия; второй этаж.
— Нравится? — с гордостью в голосе осведомился папа, когда я осмотрел кватиру.
— Ещё бы, — искренне сказал я. — Неужели мне не придётся больше топить печи и титан?
— Не придётся. Даже сарая нет, представляешь?
— Сарая-то ладно, — сказал я. — А спать где?
— Пока на раскладушках, — бодро сказал папа. — Мебель-то в Кушке. Потерпим?
— В Америке два месяца в трейлере спал, — сказал я. — А последнюю ночь и вовсе в пещере. Нормально.
Кроме двух раскладушек, в квартире имелись три казённого вида стула, казённый же шкаф для одежды и обшарпанный стол, на котором стоял новенький, кремового цвета, телефон. На кухне — маленький холодильник «Саратов», стол, две табуретки и пара кухонных шкафчиков, в которых обнаружилось несколько тарелок, пара чашек, вилки, ложки, чай, банка растворимого кофе и сахар. Ещё была одна сковородка, чайник со свистком, алюминиевая миска и две кастрюли — побольше и поменьше. Хлеб в хлебнице. В холодильнике — кусок сливочного масла в пергаменте, треугольный пакет молока; десяток яиц, сосиски, две пачки пельменей (одна початая), кусок сырокопчёной колбасы, сыр и лимон. На лоджии, в картонной коробке — картошка.
— Шикарно живёшь, пап, — сказал я. — У нас с Дэвидом в трейлере и этого часто не было. Дай бог пару яиц было в холодильнике отыскать или банку консервированного тунца.
— Дэвид — это кто?
— Дэвид Рассел, жонглёр из нашего цирка, мы с ним вместе жили.
— Нашего цирка, — покачал головой отец. — Надо же.
— Извини, пап, я не хотел. Так получилось. Но теперь это и впрямь мой цирк, я в нём работал, делил с этими людьми дорогу и кусок хлеба. Радости и невзгоды. Так что по-другому и быть не может.