Чужак в чужой стране [= Чужой в чужой земле, Пришелец в земле чужой, Чужак в стране чужой, Чужак в чужом краю, Чужой в стране чужих]
Шрифт:
— Да. Но Патти не замечает таких мест. Она облачена в наивность. Она Бог и ведет себя соответственно… только она не знает, что она — Бог.
— Да-да, — согласился он. — Такова наша Пат. Она поверила в это лишь тогда, когда я сказал ей… в правильных выражениях. Но, Джил, есть только три вещи, достойные внимания. Наука… а я узнал больше о том, как работает Вселенная, больше, чем все земные ученые, еще будучи в гнезде. Настолько больше, что я не могу говорить с ними даже о таком элементарном фокусе, как левитация. Я не принижаю ученых. Они делают то, что и должны. Я грокнул это полностью. Но их цели — это не то, чего ищу я. Нельзя понять пустыню, пересчитывая песчинки. Затем философия. Предполагается, что она охватывает все. Так ли? Любой философ уходит с тем же, с чем пришел. За исключением тех, кто занимается самообманом и доказывает свои предположения своими же умозаключениями. Как Кант. Как другие, что ловят собственный хвост. Поэтому ответ должен быть здесь. — Он показал на груду книг. — Только его тут нет. Фрагменты кое где истинны, но это не целое… А если истинно целое, то большую часть просят принимать на веру. Вера! Что за грязное слово! Джил, отчего ты не упомянула о нем, когда учила меня коротким словам, которые нельзя употреблять в приличной компании?
— Майк, — улыбнулась Джил, — сейчас ты пошутил.
— Я не хотел… И я не вижу в этом ничего смешного. Джил, я недостаточно хорош даже для тебя… Раньше ты часто смеялась, а я так и не научился этому. Теперь ты забыла про смех. Не я стал человеком, а ты становишься марсианином.
— Я счастлива с тобой, милый. Ты, наверное, просто не замечаешь, когда я смеюсь.
— Если бы ты засмеялась на Маркет-стрит, я услышал бы. Я грокаю. С тех пор, как перестал пугаться смеха, я все время замечаю, когда кто-то смеется. В особенности ты. Если бы я грокнул смех, я грокнул бы людей… мне кажется. И тогда я смог бы помочь кому-нибудь вроде Пат… научил бы ее тому, что знаю сам, узнал бы то, что знает она. Мы смогли бы понять друг друга.
— Майк, все, что тебе надо делать для Патти, это навещать ее время от времени. Почему бы нам так и не сделать? Давай уедем из этого мрачного тумана. Сейчас она дома: карнавалов не будет всю зиму. Поедем на юг и повидаемся с ней… И мне всегда хотелось увидать калифорнийское побережье. Мы бы отправились на юг, где тепло, и взяли бы ее с собой. Это было бы замечательно!
— Хорошо.
Она встала.
— Я сейчас оденусь. Тебе нужны эти книги? Я могу переслать их Джубалу.
Он щелкнул пальцами, и вся груда книг исчезла… за исключением подарка Патриции.
— Эту мы возьмем, иначе Пат обидится. Но, Джил, сейчас я хотел бы сходить в зоопарк.
— Хорошо.
— Я хочу взглянуть на верблюда и спросить его, отчего он такой угрюмый. Может быть, верблюды — Старшие этой планеты… и именно в этом неправильность этого места.
— Две шутки за один день, Майк.
— Я не смеюсь. И ты. И верблюд. Может, он грокает, почему. Это платье нравится тебе? Что-нибудь из нижнего белья?
— Да. На улице прохладно.
— Держись. — Он поднял ее на пару футов. — Трусики. Чулки. Пояс. Туфли. Теперь опускайся и подними руки. Тебе ни к чему. Теперь платье… вот и готово. Тебе, как всегда, все к лицу. Ты очень хорошо смотришься. Возможно, мне стоит поработать горничной, раз уж я ни на что больше не годен. Мытье, шампуни, массажи, прически, макияж, одевание на все случаи жизни. Я могу даже выучиться формировать твои ногти, чтобы это шло тебе. Этого достаточно, мадам?
— Ты будешь прекрасной горничной, милый.
— Да, я это грокнул. Ты выглядишь так прекрасно, что я подумываю, не забросить ли все подальше и не сделать ли тебе массаж сближающего типа.
— Да, Майкл.
— А я думал, ты выучилась ждать. Сперва отведи меня в зоопарк и купи арахиса.
— Да, Майк.
В Голден Гейт-Парк было ветрено и холодно, но Майк этого не замечал, а Джил выучилась не зябнуть. Но все равно было приятно ослабить контроль в теплом обезьяньем домике. Единственно, за что Джил нравилось это место — это за тепло. А вообще она не любила здесь бывать. Обезьяны угнетающе походили на людей. Она, как ей думалось, навсегда распрощалась с ханжеством. Она выросла до того, чтобы испытывать аскетическую, почти марсианскую радость от всех физических проявлений. То, что обезьяны прилюдно совокуплялись и испражнялись, не оскорбляло ее чувств. Эти арестанты не искали укрытия для подобных дел, и не следовало за это к ним придираться. Она смотрела без отвращения, без брезгливости. Но неприятно было то, что они были «совсем как люди»: каждое действие, каждая гримаса, озадаченный вид при столкновении с какой-либо проблемой напоминали ей о том, что она меньше всего любила в собственной расе.
Джил предпочитала Львиный дом: мощь самцов, опасных даже за решеткой, безмятежное материнство огромных самок, величие бенгальских тигров с рвущимися из глаз джунглями, стремительность маленьких леопардов, острый мускусный запах, с которым не в состоянии справиться кондиционеры. Майк разделял ее чувства. Они часами простаивали либо здесь, либо в птичнике, либо около рептилий, либо около бассейна с моржами. Однажды Майк сказал, что для того, кто вылупился на этой планете, прекрасно быть морским львом.
Когда Майк впервые увидел зоопарк, он был в полном расстройстве. Джил с трудом убедила его подождать и грокнуть, ибо он собирался освободить всех животных. В конечном итоге он пришел к заключению, что большинство животных не выживет там, куда он собирался их перенести. Зоопарк был чем-то вроде гнезда. Для этого вывода ему потребовалось несколько часов полнейшего отключения, после чего он уже не грозился уничтожить железные брусья, решетки и стекла. Он объяснил Джил, что брусья служат, скорее для того, чтобы удерживать людей, чем животных, что он неверно грокнул сначала. После этого Майк в любом городе обязательно посещал зоопарк.
Но сегодня даже мизантропия верблюдов не изменила настроения Майка. Не подняли его и обезьяны. Они с Джил стояли перед клеткой с семейством обезьян-капуцинов и смотрели, как они едят, флиртуют, нянчат детенышей, бесцельно носятся по клетке. Потом Джил стала бросать орехи.
Она бросила арахис одному самцу. Но раньше, чем тот поднес его ко рту, более крупный самец вырвал орех и закатил ему здоровенную оплеуху. Бедняга не сделал никакой попытки броситься на обидчика. Он только колотил лапами по полу и верещал в бессильной ярости. Майк очень серьезно смотрел на происходящее.
Неожиданно обиженный капуцин метнулся через всю клетку, схватил еще меньшую обезьяну, повалил ее на пол и задал трепку, гораздо более сильную, чем получил сам. Побитая обезьяна, всхлипывая, поковыляла прочь. Остальные капуцины не обратили на это ни малейшего внимания.
Майк откинул голову и засмеялся… истерично и бесконтрольно. Ему не хватило воздуха, он задрожал, осел на пол, но все продолжал хохотать.
— Прекрати, Майк!
Он попытался, но хохот вырвался наружу. К ним поспешно подошел служитель.
— Вам нужна помощь?
— Вы не вызовете такси? Наземное, воздушное… какое угодно. Мне нужно увезти его отсюда. — Она помолчала и добавила: — Он плохо себя чувствует.
— Доктора? Похоже, у него припадок.
— Кого хотите!
Через несколько минут она уже сажала Майка в воздушное такси. Сказав водителю адрес, она повернулась к Майку:
— Майк, послушай меня! Прекрати!
Он на какое-то время успокоился, через минуту закашляются, потом снова захохотал, потом опять закашлялся, снова захохотал… Джил закрыла глаза и молчала, пока они не прибыли домой. Она помогла ему подняться наверх, раздела и уложила на постель.