Чужак
Шрифт:
Потому-то Кудряш и не присутствовал на пиру в высокой гриднице детинца. Где бродил, никто не ведал. Да и не больно искали его, зная, что парень найдет, у кого утешиться. И еще обсуждали, как это Жихарь, так добивавшийся красавицы Карины, вдруг ни с того ни с сего засватал Белену Стоюновну.
Зато на пиру, который устроил в честь победы Аскольд, звонко звучали струны гусляра Бояна, громко лился его голос, славя участников сечи. И люди говорили о том, как скромен Боян, славя других воинов, в то время как и сам он показал, на что способен.
На пиру хмурым казался только Дир. И хотя он рассказывал, что уличи ушли наконец-то с Днепровских порогов
Вновь звучали струны Бояна, вновь пел сладкоголосый певец-герой. Был он в новой нарядной рубахе с вышитым оплечьем, на высоком лбу сиял позолоченный обруч.
В какой-то момент Торир подошел к нему, справился, отчего не пришла на званый пир его дочка.
Боян лишь хитро усмехнулся.
— Кто ее поймет, девку своевольную. Может, излишнего внимания Дира избегает, может, кручинится, что Жихарь другую выбрал. А может, тоскует оттого, что ты сам не зашел за ней, не покликал.
Торир отвел взгляд. Ведь и впрямь как-то само собой вышло, что после волнующих событий той ночи, того полного хмельной радости утра они так и не смогли поговорить. В памяти остались только ее теплая улыбка да быстрое объятие, когда она на миг закинула ему на плечи руки, а потом их с Кариной развела бурлящая толпа. К тому же теперь, когда Торир неожиданно возвысился и стал у всех на виду, у него и без нее было чем заняться, надо было вновь искать встреч с перунниками, чтобы узнать, как отреагирует на все Олег Вещий. Казалось, не до Карины было. Да разве и прежде он много о ней задумывался? Но Торир понимал, что им надо поговорить, выяснить, что накипело на душе, и решить, как быть дальше.
Пир все длился, стало темнеть, и в высокие проемы окон гридницы уже вплывали сумерки. Внесли огни, установили вдоль стен на треногах. В этом освещении иначе засверкала дорогая посуда на столах, засияли богатые украшения именитых гостей. Торир время от времени поглядывал туда, где на возвышении сидели князья. Там же восседала и Твердохлеба. Торир обратил внимание на то, что княгиня почти не притрагивается к пище, глядит перед собой странным пустым взором, не нарумяненная, какая-то постаревшая, даже парчовый наряд ее словно не красит. Торир порой ловил на себе ее взгляд. Ясное дело, хочет о дочери поговорить. Миле самое время рожать. Может, и разрешилась уже. Надо бы подойти, спросить. Однако тут к нему подсел Олаф. Рука ярла была на перевязи, пустую глазницу закрывала темная повязка, а другой глаз был красным, воспаленным, как от недосыпания или от излишних возлияний. Олаф и в самом деле был во хмелю.
— Вот ты скажи мне, Торир Ресанд, отчего это, когда Аскольд хотел наградить тебя, ты попросил только игреневого жеребца? А ведь мог на всю жизнь устроиться, разбогатеть, стать боярином, выхлопотав пару селищ подле Киева. Жил бы себе, не зная нужды. А ты лишь лошадь пожелал.
— Я добрых коней всегда любил. А конь этот разве не диво как хорош?
— Не спорю. Однако и конь тебя словно признал. Видел я, какие кубреты он выделывает, когда к нему на конюшню заходишь.
— Тебе-то что? Али следишь за мной?
— Слежу.
Олаф потемнел лицом, в воспаленном глазу мелькнуло нечто нехорошее, злое. А тут еще
Надо полагать, предупреждает наворопника держаться подальше от не в меру внимательного ярла. Однако Торир уже решил, как отвадить от себя Олафа. Ему сделалось даже весело. Ведь Олаф — сильный мужик, живущий бобылем, даже на пленниц пригожих не глянувший и слепо преданный одному Диру наверняка понимал, что с ним что-то неладно. Но, как настоящий викинг, не мог не гасить в себе этого, скрывал, стыдился.
И вот Торир, чтобы раз и навсегда отвадить от себя ярла, сам склонился к нему, взглянул лукаво из-под длинных ресниц.
— А ведь я заметил твое внимание, Олафушка. Но все гадал — признаешься или нет, что тебя цареградская плотская страсть греет.
И погладил под столом ногу Олафа в бархатной штанине. Ярл отскочил так, что лавка отъехала. Глядел загнанным зверем.
— Ты!.. — взревел он. — Как ты посмел, похабник!
Он прыгнул на Торира, вцепился в него, но их сразу растащили.
— Лад! — закричали вокруг. — Княжий пир не место для суперечек. Лад тут надобен!
— Чего озлился-то ярл? — спрашивали у Торира.
Тот смеялся белозубо.
— Злится, что коня игреневого я у князей выпросил. Ибо ярлу прославленному уж больно жеребцы любы. Не кобылки стоялые, а жеребцы горячие.
Олаф ревел, рвался в удерживавших его руках. Рядом все скакал Горух. Таращил на Торира круглые глаза, пел все то же: «Тикай, тикай, тикай!» Пока Олаф не оттолкнул его ударом ноги, так что скоморох отлетел прочь, едва не опрокинув треногу с огнем.
Обозленного Олафа гридни потащили во двор. Остудить — то есть опустить в чан с водой, как водилось поступать с гостями, не в меру хлебнувшими хмельного.
Чтобы разрядить обстановку, запел Боян. И под звуки его сильного голоса, под перезвон струн все стихли, слушая певца. Торир тоже заслушался. А пел Боян о добром молодце, который ехал на восход, да притомился, лег отдохнуть у ракитового куста на берегу озера. А пробудился от хлопанья крыльев, увидел, как слетелись на бережок три белые лебедушки. Прилетели, ударились оземь и превратились в дев красоты неописуемой. Одна красива, другая пригожа, а третья — и вовсе глаз не отвести. И пока они плескались, плавали, добрый молодец украл белое оперение у самой красивой из них. А как вышли девицы, двое вновь надели лебяжье оперение и упорхнули, а третья стала искать, плакать, взывать к тому, кто подшутил. Просила красавица отдать ее белые крылья, и тогда она станет тому сестрой, женой или полюбовницей сладкой. Вот и вышел молодец, отдал деве отобранное, заключил в свои объятия, и даже Лада сама накрыла их пологом, чтобы страсть их не ослепила солнышко.
Бояна слушали, раскрыв рты, вздыхали. Торир же вдруг поник. Вспомнилось, как некогда вышла к нему из зарослей такая вот краса, вся в белых цветах, и была у них страсть… Он даже заерзал на лавке. Боян еще не закончил петь, как варяг встал, пошел к выходу. Проходя мимо высокого стола князей, поклонился. Аскольд только кивнул головой в высокой шапке, Дир, мрачный, почти трезвый, хмуро глядел из-под обхватывавшего его чело обруча. Твердохлеба была белее обрамлявшего ее щеки покрывала, только глаза горели. Зато сидевшие за этим же столом бояре улыбались, поднимали чаши.