Чужая дочь
Шрифт:
«Только на один вечер выдайте цербершу, ну пожалуйста, – попросил Говоров неизвестно кого. – А завтра пусть снова в приемную возвращается человеколюбивая и всем сочувствующая Руфина!»
Эх…
Можно, конечно, и самому рявкнуть: мол, утром, пусть приходит завтра утром! Но неохота разочаровывать преданную и верную Руфину, которая видит в своем начальнике сущий идеал.
Обременительно это – быть идеалом…
А куда денешься?!
– Приму, приму, – покорно вздохнул Говоров, снова потихонечку взмолившись
Ну где она там?
Говоров поднял глаза.
В дверях стояла Тася.
Мгновение они молча смотрели друг на друга, потом Говоров недоверчиво выкрикнул:
– Таська!
Этим криком у нее будто ноги подрубили – неловко плюхнулась на стул, стоящий у двери.
Говорова тоже не держали ноги – упал перед ней на колени, схватил за руки:
– Тася! Ты! Жива!
Она вдруг побелела, закинула голову, начала сползать со стула.
Говорову показалось, что Тася умирает, что он опять потеряет ее, только что найдя!
– Руфина Степановна! – заорал что было сил.
Секретарь влетела в кабинет. Глаза круглые – и от страха, и от любопытства.
– Руфина Степановна, что-нибудь… – взмолился Говоров, ничего не соображая от волнения и растерянности.
В общем-то, его секретарю тоже никогда еще не приходилось приводить в чувство женщин, теряющих сознание в кабинете ответственного руководителя.
– Может быть, нашатырь? – пролепетала Руфина испуганно.
– Да! – вскричал Говоров.
И, пока Руфина Степановна бегала за нашатырем, нетерпеливо бормотал:
– Тасенька… сейчас…
Ощупывал ее, оглядывал, с болью замечая, какая худая она, изможденная, как плохо одета: какой у нее нелепый, громоздкий, словно с чужого плеча, пиджак, какое застиранное платьишко, штопаные выцветшие чулки, стоптанные баретки…
Как тяжело Тася жила! Скудно… Но – жила! Вот что главное! И жива, и будет жить. Теперь он ее никуда от себя не отпустит!
Примчалась Руфина Степановна с нашатырем.
Тася от едкого запаха вскинулась, рванулась было куда-то, но Говоров подхватил ее на руки:
– Тише, тише!
Она была еще словно в полусознании, не понимала, что происходит, только таращилась на него недоверчивыми изумленными глазищами. А когда Говоров усадил ее на диван, они еще какое-то время ничего не могли сказать, только трогали, трогали друг друга, как слепые, словно не доверяли глазам.
Секретарша, не чуя под собой ног от удивления, убралась из кабинета, деликатно прикрыв дверь, но Говорову было сейчас совершенно все равно: даже если бы весь горком партии выстроился рядом, он бы все равно никого не замечал, кроме Таси.
– Таська! Я ведь думал, что больше тебя не увижу! Неужели это ты?!
– Миша… – выдохнула она наконец. – Миша…
Он целовал ее, тискал в объятиях, а она только бормотала почти бессмысленно:
– Миша… какое счастье, слава богу, Миша…
Говоров вдруг почувствовал, что теряет голову. Так это всегда было, стоило рядом оказаться Тасе, ее рукам, ее губам. И она так жадно тянется к нему, и всего-то и нужно, что повалить ее на широкий кожаный диван…
– Подожди, подожди! – приказал он не то себе, не то ей, отстраняясь и вскакивая. – Подожди. Ну-ка, дай хоть посмотреть на тебя!
Глаза ее, эти глаза, от которых невозможно отвести взгляд…
И вдруг Говоров ахнул:
– Таська! А где коса?!
Она растерянно потрогала облако своих буйных кудрей, словно только сейчас вспомнила, что подстриглась:
– А, коса… Ах моя же ты коса, ты коса до пояс'a! Помнишь?
– Помню.
Говоров снова ринулся к ней, однако приостановился и невероятным усилием воли заставил себя сесть на стул, а не на диван рядом с Тасей.
– Я все помню, что с нами было.
А Тася заметила, что он посторонился, заметила!..
– Я знаю, я страшная, – сказала виновато. – Старая!
– Нет! – блаженно разулыбался Говоров, снова и снова лаская глазами любимое лицо.
– Я после контузии плохо слышу, – сказала Тася, и Михаил Иванович наконец обратил внимание, с какой странной медлительностью она произносит слова. – Считай, вернулась с того света… – Вздохнула, словно набираясь сил, и с болью спросила: – Мишенька, где Лиля? Мне Егорыч рассказал…
Егорыч?! А ведь ни словом не обмолвился! Как же он мог…
Хотя Егорыч еще не вернулся из отпуска. Телеграмму прислал – мол, заболел. Потому и не обмолвился.
– Лиля? – Помня о Тасиной контузии, Говоров чуть ли не кричал, подкрепляя свои слова жестами: – С Лилькой все хорошо! Она здорова! Выросла! В школу уже ходит! А сегодня…
– День рождения, – перебила Тася.
– Да, – кивнул Говоров.
Тася потянулась к нему, поцеловала:
– Миша, спасибо… Спасибо тебе, что ты не оставил мою дочку в детдоме! – Прижала его руку к губам: – Спасибо!
Говоров вырвал руку, схватил Тасю за плечи, заглянул в глаза:
– Так она же и моя дочь! Я ее очень люблю!
У Таси вдруг заметался взгляд, лицо сделалось испуганным, напряженным. И Говоров понял, почему!
– Ты… – с запинкой произнес он, – ты ради Лильки приехала? Ты ее забрать хочешь?
Тася отвела глаза.
Что ему сказать? Она приехала ради них обоих, ради этого мужчины, которого любила беззаветно, и ради той маленькой девочки, которую она знала всего два месяца. После встречи с Егорычем думала только о том, как они увидятся – все трое, и только об этом мечтала, опьянялась этими мечтами, но отчуждение, вдруг мелькнувшее в глазах Михаила, – только что жарких, любящих глазах! – отрезвило, как холодная вода, выплеснутая в лицо…