Шрифт:
Часть первая
Михаил Говоров впервые увидел свою дочь ясным весенним днем 1946 года.
Лишь только его «Виллис» повернул на аллею, ведущую к детскому дому, как навстречу с криками «Стой! Пароль!» бросились мальчишки, вооруженные сломанными автоматами. Это не удивило Говорова, как не удивили противотанковый «еж» вместо ворот, брошенные там и сям бочки из-под горючего, покореженный кузов немецкого грузовика, поношенные солдатские пилотки на головах мальчишек. И даже граната в
– Победа! Победа! – крикнул Говоров, и «часовые» пропустили «Виллис».
Впрочем, снова разогнаться машине не удалось: и дорога, развороченная тяжелой техникой, была ухаб на ухабе, и оборванные, стриженные под «нуль» мальчишки бесстрашно висли на бортах открытого, без тента, «Виллиса».
Говоров оглядывал огромный парк и старинную усадьбу, в которой размещался детдом: окна забиты досками, на деревьях и стенах следы пуль, от мраморных статуй остались только безголовые и безрукие останки… А вот у этой, наоборот, ноги на месте, а все остальное снесло снарядом.
– Мне бы заведующую найти, – сказал Говоров, с трудом выбираясь из машины и опираясь на палку, без которой вот уже год после ранения не мог и шагу ступить.
– Я провожу! – вызвался тощий веселый парнишка и сразу пристал с насущным вопросом: – Дяденька, а вы Сталина видели?
– Видел, видел, – рассеянно ответил Говоров, оглядывая мельтешащую вокруг детвору, словно надеялся вот прямо сейчас увидеть ее, Лилю…
Хотя вряд ли она будет помогать мальчишкам пилить дрова или понесет с девочками узлы белья в стирку: ей же еще только два года!
– А пистолет у вас есть?
– Есть пистолет…
– А пострелять дадите?
– Пострелять? Нет, пострелять – это опасно.
– А на танке вы ездили?
– Ездил. И на самолете летал.
…Дочери Говорова уже два года, а он узнал о ее существовании лишь на днях. И заодно узнал о том, что ее матери больше нет в живых.
Одну – потерял. Другую – нашел. Такова жизнь…
Такова война.
Заведующая детдомом, немолодая изнуренная женщина с усталым лицом, первым делом показала потертую фотографию. Капитан Говоров – моложе себя нынешнего, подполковника, на три года, а веселее и счастливее настолько, что он сам не сразу узнал свое лицо. Рядом – девушка в пилотке и гимнастерке, с пышной русой косой.
Он и она. Миша и Тася. Два человека, полюбившие друг друга на войне и разлученные этой войной навеки.
– Михаил Иванович…
Говоров поднял глаза. Заведующая смотрела сочувственно. Она все понимала. Понимала, что на войне всякое случается! Даже любовь.
А от любви рождаются дети. И какое же счастье, если у этих детей есть родители.
Или хотя бы кто-то один из них…
– Михаил Иванович, вот это было на девочке.
Заведующая протянула ему медный крестик на черном шнурке.
– Я, конечно, его сняла и спрятала. Сами понимаете… Узнаете?
Говоров взял крестик. Шнурок обвился между пальцами.
…Тася, конечно, прятала крест под гимнастеркой. Но когда на минуточку прибегала к Говорову в блиндаж и они падали на его нары, или тайком встречались в медсанбатовской землянке, или просто находили укромное местечко где-нибудь в кустах, крестик метался по ее груди, путался в волосах, обвивался вокруг ласкающих пальцев Говорова. Сам он, хоть и был крещен несмышленышем, свой крест снял и выбросил, когда вступал в пионеры (все его друзья так сделали под плач матерей и вой бабушек), и равнодушно относился к «предметам культа», как это называлось. Но Тасин крестик был как бы частью ее тела, Говоров не мог даже представить Тасю без него!
И вот теперь крестик остался без Таси…
– Да. Узнаю, – кивнул Говоров.
– А это, – заведующая подала ему помятый бумажный треугольник, – это то самое неотправленное письмо. По нему я вас и нашла… Извините, мне пришлось его вскрыть.
Говоров развернул треугольник со своим именем и номером полевой почты. Открылись строчки, написанные ровненьким почерком:
«Здравствуй, любимый мой Мишенька! У нас родилась девочка. Я назвала ее Лилечка. Надеюсь, ты не против…»
Он смотрел на карандашные буквы и словно бы слышал Тасин голос: «Здравствуй, любимый мой Мишенька!»
Раньше, когда он слышал ее голос, его сладкая дрожь брала, он ни о чем не мог думать, кроме ее губ, которые произносили эти слова!
«Здравствуй, любимый мой… любимый мой…»
Говоров свернул письмо:
– Где она?
Печальные, усталые, все понимающие глаза заведующей улыбнулись:
– Идемте.
Старинная усадьба, в которой помещался детский дом, была большой, просторной, но как же тесно там было этому огромному количеству детей, которых осиротила война!
– Кроватей не хватает, – бормотала заведующая на ходу, – дети спят по двое. Матрасы набиваем соломой. Так зиму и пережили. Здесь у нас младшая группа.
Могла бы и не объяснять. К ногам Говорова непрестанно липла малышня. Все дети, коротко остриженные, исхудавшие, кое-как одетые, казались ему на одно лицо, и голоса их звенели одинаковой надеждой, и твердили они одно и то же:
– Дяденька, ты мой папа? Нет, мой! Мой! Папа, забери меня! Папочка…
Говоров с трудом переводил дыхание. Всякого повидал он на войне, но сейчас почему-то казалось, что не было в жизни ничего тяжелее, чем отводить глаза от этих детских глаз, в которых то вспыхивала, то гасла надежда, и слышать терпеливый голос заведующей:
– Нет, это не ваш папа. Но вас заберут, обязательно заберут!
В одной из комнат, уставленной двухъярусными железными кроватями, заведующая приостановилась:
– Девочка после контузии. Такая нервная… А главное, она совсем не говорит.
– Совсем не говорит? – ошеломленно переспросил Говоров.
А вокруг звенело снова и снова:
– Дядя военный, забери меня! Ты мой папа? Забери меня!..
– Вот ваша девочка, – сказала заведующая.
На руках у нянечки сидела малышка в белом платке. Платок был такой большой, что закрывал ее чуть ли не всю. Да нет, это не платок был большой, это девчушка была маленькая. Маленькая, с огромными светлыми глазами и родинкой на щечке.