Чужая дочь
Шрифт:
Маргарита косилась, как на врага народа, и молчала.
Ничего! Надо сразу поставить все на свои места!
Потянулся к планшету, лежавшему на тумбочке возле кровати, открыл, подал Маргарите листок гербовой бумаги:
– У нас теперь с тобой двое детей: Константин и Лилия Говоровы!
Маргарита спросила, глядя на документ с опаской:
– Что это?
Кулаком отерла слезы, шмыгнула носом, начала читать.
«Так, – подумал Говоров, – теперь бы в какой-нибудь окопчик прыгнуть, пока не отбомбятся…»
– Метрика, – насмешливо
Ох, сколько яду умеют женщины в самые простые слова подпустить!..
– Отец – ну, это понятно. Мать… – Она запнулась: – Маргарита Говорова?
Повернулась к мужу, уставилась, все еще не веря, что такое возможно, что он не только девчонку какую-то, нагулянную невесть с кем, привез, но и записал в метрику свою жену – жену! – как ее мать!
– Ты как это сделал? – выдавила с трудом. – Ты как посмел эту… на меня записать?!
Говоров перевел дыхание.
– Она не «эта». Она наша дочь, и ее зовут Лиля!
У Маргариты даже слезы высохли от возмущения. Сморщилась так, словно ей было не тридцать лет, а девяносто!
– А ты меня спросил?! Спросил, прежде чем такое ярмо на шею вешать?! Как с ней жить? Она же немая! Ненормальная!
Говорову казалось, что каждое слово жены – игла, которую она втыкает ему в сердце.
Хотя, наверное, со своей точки зрения она права…
Да какого черта! Нет никакой точки зрения и никакой другой правды! Лиля – его дочь! Это все, что у него осталось на память о Тасе и их любви!
И девочка останется с ним, а Маргарита от злости пусть хоть узлом завяжется!
Он выхватил метрику у жены:
– Я не спрашиваю, а принимаю решение! И тебе придется смириться. Ясно?!
Сунул метрику в планшеты, лег, отвернулся от Маргариты.
Получил любовь и ласку, фронтовик? Ну и спи бревном!
Маргарита грубо, толкая мужа, перелезла через него, соскочила с кровати, схватила подушку, бросилась к двери, но замерла.
Говоров угрюмо молчал, зажмурившись.
– Ты все испортил! – прорыдала Маргарита. – Ты нашу жизнь поломал! Я тебя так ждала…
Последние слова прозвучали до того жалобно, нежно, что Говоров открыл глаза.
Маргарита плакала, прижимая к себе подушку.
«Вот дурочка, – подумал Говоров покаянно. – Ну зачем так… подошла бы… обняла, поплакала… Все же можно уладить мужу и жене! Наверное, мне первому надо. Ладно, сейчас встану!»
Не успел.
– Забыть никогда не смогу! – процедила Маргарита с ненавистью. – И простить никогда не смогу!
И ушла на диван.
А Говоров надел гимнастерку, сунул ноги в старые, довоенные, суконные тапки и, гремя своим медально-орденским иконостасом, пошел в кухню.
Успокоиться.
Сосед-доктор жарил картошку на своем примусе. Видно, только что из госпиталя вернулся.
Даже при свете тусклой лампочки было видно, что он белый от усталости.
– Доброй ночи, Евсей Ильич, – буркнул Говоров, стараясь на него не смотреть и скользя взглядом по двум старым этажеркам с кастрюлями.
Вот эта, почти пустая, – соседа. Вторая, заставленная посудой да еще принакрытая кружевной салфеткой (Маргарита норовила эти салфетки кругом да всюду настелить!), – их, Говоровых.
Эх, побелить бы тут… потолок весь черный от примусного чада. Но из Маргариты такой же белильщик, как из Говорова балерина. А сосед – однорукий. Придется, видно, на пару с Егорычем…
– Что, не спится, Михаил Иванович? – весело спросил сосед.
– Да вот… – протянул Говоров. – Нога болит – спасу нет.
Он вспомнил, что, когда садились ужинать, хотел пригласить за стол и Евсея Ильича, однако тот был в госпитале. Надо бы угостить его американской консервированной ветчиной или тушенкой, нормального масла предложить вместо той вонючей «солярки», на которой он сейчас жарит картошку, но все продукты Маргарита унесла в комнату, в буфет, а идти сейчас туда и рисковать снова нарваться на скандал Говоров не мог себя заставить. Да ну их к черту, этих баб!
На столе осталась забытая им и не убранная Маргаритой фляжка, и Говоров обрадовался ей, как лучшему другу.
Вот повезло!
– У одного – рука, – рассудил Евсей Ильич, потрясая своей кожаной варежкой, – у другого – нога.
– Да нога то болит, то нет, – пробормотал Говоров, который терпеть не мог жаловаться. – Осколок, понимаешь…
Налил водку в кружку, взялся за другую:
– Будешь?
– Нет, нет! – отмахнулся Евсей Ильич.
Говоров усмехнулся: как это он забыл, что сосед непьющий? А ведь воевал, да и работает в медицине: уж там всегда есть возможность спиртяшки глотнуть. Но Евсея Ильича можно спокойно оставлять охранником что у бутылки, что у канистры, что у цистерны с любым алкоголем. И в рот не возьмет!
Конечно, для здоровья оно полезней – не пить, а для души – совсем наоборот. Если б не эта забытая фляжка, неведомо, что сделалось бы сейчас с Говоровым.
– А я махну, – сказал он и махнул. Одним большим глотком.
Но до того был взвинчен, что даже водка не взяла. Однако наливаться сразу до краев на глазах у соседа было неловко, к тому же требовалось у Евсея Ильича кое-что спросить.
– Слушай, сосед, тут такой вопрос… – нерешительно начал Говоров. – Дочка моя… ну, наша… после контузии. Не говорит. Не знаешь, лечат такое?
Сосед вздохнул:
– Да, война, война… Обычно говорят, что контузия лечится, если человек попадает в подобную ситуацию. Ну, чтобы клин клином!
– Ну ты даешь! – озадаченно развел руками Говоров. – Это что ж ее – опять под бомбежку?!
– Упаси бог! – махнул на него вилкой Евсей Ильич. – Ну что ты говоришь? Это… ну, просто случай какой-то должен быть, потрясение. Случайность!
– Потрясение… – вздохнул Михаил Иванович, с горечью думая о том, что у его крошечной дочери было, конечно, очень мало потрясений за два года ее жизни.