Чужая корона
Шрифт:
Как мы, а после я один ехал и в волколака стрелял, а после шел до Глебска, это вам уже известно, здесь я повторяться не буду. А дальше было так. Вот я приехал в Глебск, там меня сразу повели до Великого князя Бориса.
Вот ввели меня к нему, прямо в его рабочий кабинет. Он там сидел за столом, на столе лежала карта нашего повета, а сбоку еще сидел писарчук, как я потом узнал, Миколайка. Как Великий князь меня увидел, так сразу изменился в лице, то есть сильно покраснел, натопорщил усы, и зло сказал:
— Га! Значит, ты и есть тот Задроба?
— Да, — отвечаю я, — ваша великость, я и есть тот Задроба. А ты мой господарь.
Его такой мой ответ несколько успокоил, он пригладил усы и
— Тогда, сам знаешь когда, хотел я тебе голову срубить, да вот не сладилось.
Я говорю:
— А вот я теперь здесь, перед тобой. И теперь я один. Так руби!
Он:
— Га! И срублю!
Я говорю:
— Не много будет чести. А чего ты тогда не рубил?
Он молчит. И я молчу. Миколайка на нас смотрит, ничего не понимает, он же за Харонус не ходил. А там, за тем Харонусом, когда Великий князь с царцами снюхался и тайно от нас всех заключил с ними мир, мы, вольные паны, тогда рокош составили, нас было в том рокоше семеро старших, мы семеро пошли к нему в шатер, и там у нас был крепкий разговор, и я бы ни за что не отступил… Да мои отступили — и кончилось все тем, что мы и он сошлись на том, что миру так и быть, но нам, всем вольным панам, всему войску, за тот мирный позор Великий князь платит вдвойне против прежде оговоренного. С тем мы тогда от него и ушли. А потом и из Царства ушли. А потом, уже на нашей стороне, он заплатил нам не вдвойне, а как обычно. Ох, я тогда кричал! Но никто меня уже не поддержал. Собаки! Похватали каждый по своей сухой кости и разбежались. А мне что, больше других было надо? Нет. Да и кричал же я тогда не столько из-за денег, деньги у меня все равно ведь не держатся, а кричал из-за того, что очень не люблю, когда люди свое слово не держат. Но разве у нас в Крае люди? Опять же говорю — собаки, начиная от самого верха. Вот оттого я тогда покричал, покричал, а потом замолчал.
А вот теперь, то есть тогда, молчал и у Бориса в кабинете. Ему это скоро не понравилось, он говорит:
— А ты меня тогда бы зарубил?
— Зарубил! — я говорю. — Не согласился б с нами — зарубил!
— А теперь?
Тут я задумался. А после отвечаю:
— Нет. Теперь уже не зарублю.
— Почему?
А, думаю! И говорю, как на духу:
— Анелька б не одобрила.
— Анелька? — удивляется Борис. — А кто это такая?
— Да это у меня жена, — я говорю. — Я на ней этой зимой женился.
— А! — говорит Великий князь. — Слыхал. Пан Галигор о ней рассказывал. Хвалил.
— Еще бы! — говорю. — Это же он нас и сосватал. Она, — я говорю…
Но замолчал. Чего тут, думаю, мне откровенничать?! А он:
— Да ты садись! Садись, пан Юзаф! А то стоишь, как чужой.
Я сел к его столу. Он дальше говорит:
— Так что, строга твоя пани Анелька?
— Нет, — отвечаю. — У нас строгий я. Вот могу кого и зарубить. А Анелька, она тихая. Такая тихая, что просто… А! — говорю. — Тебе, ваша великость, даже не представить, что может баба с нашим братом сделать!
Тут он нахмурился и говорит:
— Нет, ошибаешься, пан Юзаф. Я это дело очень даже представляю. Но баба — это что! А вот бабина дочь — вот где действительно сила так сила! Вот посмотреть бы на тебя годов этак через семнадцать-восемнадцать! Вот где… Да что там на тебя смотреть?! Ты, пан Юзаф, смотри на меня! Я что, там, за Харонусом, для себя, что ли, деньги придерживал, когда вам ничего не давал? Да я Алене на приданое откладывал. Да я ради нее…
Тут он вскочил, опять весь покраснел как рак и грозно повелел:
— Миколайка, неси!
Миколайка живо обернулся, принес штоф зубровки, пару кругов колбасы под мышкой, еще луку, сала и того-сего другого, все это быстро, ловко нарезал, разлил. Великий князь кубок поднял, говорит:
— За них, родимых, за нашу погибель!
Крепко сказал. Мы так же крепко выпили. Сразу отпустило все внутри. Я говорю:
— Ф-фу, обожгло! Как будто Цмока проглотил.
Он:
— О, вот правильно! Напомнил. — Усы утер и уже строго, деловито продолжает: — Тут до тебя был у нас ваш зыбчицкий судья, пан Стремка. Так он на тебя показал! Сказал, что ты был тогда с паном князем Мартыном и его злодеями. Потом им всем было того, а ты один в живых остался. Отчего так случилось?
— Так, — отвечаю, — это Жучик меня вынес.
— Какой еще Жучик?
— А это мой покойный конь, — я говорю. — Его, как я сюда ехал, волколак разорвал.
— Волколак? — он удивляется.
Ну, я тогда ему и рассказал про мою встречу с волколаком. Потом, слово за слово, и про Сымонье, про Цмока. Но лишнего не говорил, а только то, что раньше говорил судье. А говорил я очень хорошо! Великий князь слушал внимательно, Миколайка записывал, ходил за добавкой и снова записывал. Потом лег спать. Потом явился этот хмырь, мудрый Сцяпан, стал нас с Борисом уму-разуму учить, мы его и прогнали. Потом еще немного выпили и тоже там же легли спать. Так я в том великокняжеском палаце и остался. Стал, скажем так, великим крайским собутыльником, а по совместительству советчиком. Потому что где у нас в Крае вся политика вершится? Правильно, за великокняжеским столом. А тогда главная политика была такая: решали, что им делать с Цмоком. На мой ум, что тут было долго думать? Тут из чего было выбирать? Или его не трогать, или трогать, а если трогать, то уже только насмерть. Выбирай, что тебе больше нравится, и все. Вот как подобные дела решаются — быстро, решительно и просто. А эти нет! Эти составили себе Высокую комиссию, ввели в нее десятка полтора неутомимых пустобрехов — и что ни день собирались у Великого князя в застольной и до глубокой ночи будто совещались. У меня здоровье крепкое, но честно вам скажу, недели через две стал я от той политики понемногу отдаляться. Во- первых, потому, что моя Анелька таких хмельных излишеств никогда не одобряла, а во-вторых, устал я им советовать, все равно никто меня не слушал.
Вот, значит, перестал я ходить на комиссию, стал все чаще ходить в город, до своих старых боевых товарищей, и как-то очень быстро, незаметно потерял свое былое влияние на Великого князя. Но меня это нисколько не печалило, потому что а зачем мне то влияние, что бы я с ним дальше делал? Что, разве мне были нужны их какие-нибудь должности? Или что, разве может быть поважаному пану приятно хоть кому, хоть самому господарю, поддакивать, когда он невесть что несет? Или я что, полковник Сидор Зуб, которому скажут — он спляшет, скажут — чарку поднесет, а утром огурец?!
Нет, я не из таких, я лучше к старым боевым товарищам. Вот у них, у тех товарищей, где все по-военному ясно и честно, я и стал по целым дням пропадать, только к ночи в Палац возвращаться, и то не всегда.
Но вот однажды все же возвращаюсь я в Палац, а там, в глухую полночь, шум, гам, беготня. Что такое, спрашиваю. Да, говорят, решилось наконец, завтра на Цмока выступаем. Ого, тут я обеспокоился. Как выступать? На чем? И хоть и было это мне не очень-то приятно, пошел до Великого князя и сказал начистоту: так, мол, и так, я своего Жучика на государственной службе лишился, а теперь мне как служить, на чем? Великий князь поморщился, но спорить не стал, выдал мне хорошо, сколько надо. Назавтра я прямо с самого утра пошел на конский рынок и купил себе Змея. Возвращаюсь к Палацу, а там уже идет общее построение, уже вынесли великую крайскую хоругвь, уже служат обедню, освящают сабли, аркебузы. Я свои тоже освятил. Потом мы почти сразу выступили.