Чужая мать
Шрифт:
— Гутап шатался тут. Тебя требовал. Хоть спускай Мохнача!
— Завтра увидимся.
Но тут же забарабанили в калитку. Загавкали окрестные собаки, поддерживая горластого Мохнача.
— Заходи, — сказал Алеша, открыв калитку.
Степан кивнул на уличную скамейку, присыпанную снежком:
— Выйди, посидим.
— Ну?
— В кино был?
— Ну?
— Интересно?
— Слушай, глаза слипаются, я вкалывал весь день и спать хочу.
— Успеешь.
— Ну?
— Я вас видел с Надей.
— Первый раз?
— Не первый. — Степан сгорбился и засопел.
— Ну?
— Весело
— Я веселый, — сказал Алеша злясь. — И она веселая. Мы с ней оба веселые.
— Нет, — сказал вдруг Степан, выпрямляясь и глядя на Алешу воспаленными глазами, — раньше приличней жили. За женщину — дуэль! Будь здоров и не кашляй! А сейчас делают что хотят, а ты — сопи. Она ж тебе не нужна, Алешка, не нужна! Слышишь?
— Ну?
— Я сопеть не стану! — закончил Степан. — Я...
— Завтра постреляемся, — пообещал Алеша, вставая, и услышал за спиной:
— А от Анки письмо пришло!
Сначала само собой представилось, как Верховой остановил велосипед у дуба и скрылся за знакомой калиткой... Ему сказать не успел, не смог. Когда же? Он на стройке! Что там, в письме? Где она? Есть ли там хоть слово для него? Что с ней?
Знакомая калитка открылась сразу, без стука и терзаний... Уж потом, скребясь в кухонное окно, он догадался, что Сергеич, которому стало холодно на скамейке, утащился в дом, не заперев калитки... Грязного мужа хозяйка не пускала спать в комнату... Он на кухне, да... Вот распахнулись створки окна... Слободские женщины спали крепко, голоса Анна Матвеевна может и не услышать, а потянет холодным воздухом — враз вскинется.
— Пусти, дядя Сережа! — попросил он как-то по-детски. Письмо было у Сергеича... Видно, и спал с ним в кулаке...
Зажгли свечу, чтобы не разбудить Анну Матвеевну электрическим светом... Устоялось пламя на толстом огарке, потянулось вверх...
Вот он наконец разгладил конверт, достал листок, исписанный резким почерком...
Анка жила празднично. Об этом и писала. Выступала в цирке на льду. Вот как! В цирке! Фигуристка же с детских лет!
— Коньки-снегурочки, — сказал Сергеич шепотом.
Цирк разъезжал по разным городам — нынче здесь, завтра — там. И все. Этой строчкой заканчивалось письмо: «Нынче здесь, завтра — там». Из конверта на стол высыпались цветные фотографии. Балерины на коньках. Смеялись везде... Сплошное счастье!
Они много раз перечитали письмо, благо такое короткое... Сергеич рассматривал фотографии и программки... Одну Алеша взял себе.
Весь наступивший день Алеша писал Анке. Письма разрастались за счет многих ненужных слов, выходили не смешными, а хотелось почему-то написать посмешнее. И он рвал и рвал испорченные листы, казалось, общей тетради уже не хватит, пока не родилось письмо в одну строчку: «А я тебя жду».
Анка не ответила.
8
И вот зима прошла... Мягко и тепло зазеленели деревья, а трава почувствовала себя хозяйкой... Это особенно заметно было здесь, в слободке, где без каменной брони, без асфальта земля дышала легче... За день трава пробилась даже сквозь натоптанный грунт
Все было как всегда, и не совсем.
Пустовала скамейка тети Вари. Прошлой весной в такие дни, прогретые солнышком, она уже выносила баян на улицу, усаживалась на свое место. Теперь у нее не было баяна. Алеша прошел мимо скамейки и даже отвернулся, отвел глаза... Больше не проезжал по весенним лужам Верховой, разбрызгивая дождевую воду в обе стороны и разгоняя пятнистых от разноцветных меток кур... Среди зимы вместо него прикатила девушка на пикапе. А где Верховой? Не стало. Кто его проводил в последний путь, с кем он жил, старый велосипедист? Слободка не ведала... Как-то считали его вечным, не успели узнать...
Пустовала и скамейка Сергеича. После писем от дочери, от Анки, приносивших вести о ее цирковых успехах, которые Сергеич называл победами, он приосанился, отбился от своих дружков, от Вышки и Бородавки, поступил на работу в артель «Бытремонта», каждое утро ездил в город — словом, держался молодцом... Хоть это радостно было!
В другое время слободка оценила бы поступок Сергеича, поговорила, а сейчас не одарила вниманием, как и появление почтового пикапа вместо велосипеда и юной девушки вместо самого Верхового, потому что всех волновало свое, собственное: сколько еще стоять на земле слободке? Знали, что недолго, что вот-вот придут сюда бульдозеры, окружат огороды и пасеки весенним громом... Скоро пожалуют... А когда?
Дома мать, едва поставив перед ним еду, спросила:
— Правда, что снесут нас до лета? Строитель!
Алеша ел картошку в сметане, вкусную, как все, что мать готовила, буркнул что-то сквозь набитый рот. Мать рассердилась:
— Можешь ты сказать, юродивый, чтоб тебя поняли?
Алеша улыбнулся. С тех пор как он перестал ходить в кино с Надей Богмой, мать частенько срывала на нем досаду. Проглотив картошку и запив двумя глотками молока, он крикнул:
— Правда!
— Не ори, оглашенный! — осадила мать, брякнула чайником о стол и вышла, зашаркав у дверей, перед порогом.
В последние годы стала сдавать Сучкова. Не было уже молодечества в сучковской походке...
Алеша налил чаю в граненый стакан и задумался. Потом опрокинул в себя остывший чай, решил тут же идти спать. В плечах ломило — поворочай бетонные плиты и панели, свисающие с подъемных кранов, заломит небось! Не фанерочки! А завтра суббота, мать не даст отоспаться. Как она обрадовалась, когда отвели для отдыха еще и субботу — прибавился день для огорода! От души сказала, жуя на ходу горбушку своими стальными зубами:
— Сыскался умный человек, дай бог ему здоровья!
Она весь век и ела на ходу, даже святые праздники ее угнетали бездельем, и она редко праздновала их. Ничего она не праздновала в жизни, чтобы не жалеть о потерянном времени.
Утром она вошла в его комнату ни свет ни заря, велела:
— Вставай, бока отлежишь!
Очнувшись, Алеша затряс головой, как трясут, когда отгоняют шмеля, лезущего в глаза.
— Сколько дел, а еще чердак не кончили прошлый раз! — долетело издали, с крыльца. — Убрать надо! Там ить пауки довоенные!