Чужая мать
Шрифт:
Сучкова поднялась и шепотом спросила:
— Сколько постоит?
Капитан вскинул голову:
— Лет пять, думаю, а может, и больше! Молодежь успеет отучиться. Не волнуйтесь, мама! — повторил он.
Она не волновалась. Тащилась по улице с той самой улыбкой, с какой вышла от капитана, будто эта гримаса врезалась в ее сухое лицо. Как штамп в паспортах племяшей. Впервые она горько потешалась над собой... Оплошала, оплошала! Как же так? Да так! Передоверила этой необоримой власти, двигавшей на слободку пятиэтажки. А власть обманула! Подвела! По привычке находить виновных Сучкова стала посылать
Но как жить дальше? Что скажут соседи? До угла она еле дошла, останавливаясь. Жар заливал лицо. На углу, у сатуратора, пила взахлеб газировку. Городская вода была невкусной.
Поплелась мимо строящихся домов, и опять зашлось сердце: значит, на Верхнюю слободку попрут эти вот коробки, а их поживет, подержится, так к чему ей три прописанных племяша? Господи, за что? Верить не хотелось... А штампы стояли...
16
С неоконченной пятиэтажки Алеше была видна вся их Нижняя слободка, и в минутные передышки он мог отсюда заглядывать в каждый двор, спрятанный за высокими заборами. Оказалось, что там нечего рассматривать. Разве поражаться некоторой неожиданности этого вида сверху: слободка была разбита заборами на дворы, как на клетки.
— Отцепляй! Чего загляделся?
Корпус спешили сдать под отделку к маю, до срока. Бригадир, правда, был недоволен спешкой.
— Зачем самих себя обгонять? Напортачим же!
Тормозили опять бетонщики. Прораб ярился на них, а ругал Куцурупа, что тот шумел. А как не шуметь? Отделочники начали работать по сырому, хоть не смотри.
— Потом доделаем! — утешал, наводя мир, прораб. — Потом! — Он охрип и шипел.
— Когда? — спрашивал Куцуруп девчачьим голосом, перекрикивая прораба. — Когда жильцы въедут?
— Я не виноват, — шипел тот. — С меня требуют!
Куцуруп зло смеялся:
— Вот тех сюда и поселить, кто требует. Сели на стульчак, а вода не идет. Сиди и радуйся! С новосельем!
Из треста прикатили на двух машинах, нажимать. Прораб зашипел:
— Вон поди туда, поди к ним и скажи!
И еле удержали Куцурупа, который сорвался объясняться. В обеденный перерыв Алеша еще утихомиривал его, задержавшись наверху:
— Одной минутой себе всю жизнь испортишь.
Куцуруп сел на бетонную плиту, вытер рукавом конопатое лицо и удивился:
— Елки-палки! Все боятся этой минуты! А может, она самая главная? Может, она и есть — вся жизнь! Какая она, такой и ты.
— Есть такие минуты, от которых вся жизнь зависит? — неожиданно спросил Алеша у бригадира.
— Есть, — сказал тот серьезно и резко.
— Знаешь, — начал Алеша и оборвал.
Куцуруп, выхватив сигарету изо рта, смотрел выпуклыми глазами, ждал.
— Да нет... Я не об этом... У меня отвлеченный вопрос, — решился Алеша. — Вот, представь себе. Девушка... уехала на год... и вернулась... Ну, в общем, можно сказать, уже не одна... в том смысле, что у нее ребенок будет... Чужой! Во дела!
Ему не нравились голос и сами слова, какие-то зыбкие, скользкие, будто мыльные...
— Ты ее любишь? — спросил Куцуруп.
— При чем тут я? Один парень.
— Он ее любит?
— Ну да... Она... Может, и не виновата.
— А зачем
— За деньгами, коротко говоря. Не для себя. Хотела отца спасти... Отец ее пропадает, пьет... Вообще-то фронтовик...
Алеша стал рассказывать о Сергеиче. О том, как Сергеич боролся и с ласковой женой и со слободкой. Чего только не пробовал! Вот недавно поступил на работу в «Бытремонт». Его и сейчас там терпят... За талант! Сам сконструировал гравировальный станок, пустил в дело с мотором от стиральной машины, гравировал дарственные надписи на подстаканниках, на пластинах для портфелей, старался для людей. Но запивал, и дело останавливалось. Посадили за станок трезвенника... И сразу станок сломался, а починить не придумали как. Пришлось на металле шилом царапать имена и даты, потому что стариков юбиляров в городе прибывало, подстаканники в мастерскую несли и несли...
Сергеич, тот выдумщик! Дома у него есть механическая пила «Самобрейка», тиски «Сам-с-усам». У них рукоятки и правда как усы, во все стороны. Что угодно обрабатывай — крупные и грубые детали и нежную мелюзгу. По углам дома — всякие обломки. Несет, к чему-то приспосабливает.
— Чего ж он пьет?
— Другой жизни хотел и хочет, наверно. А тут «голуба»! Приголубила.
— Сбежал бы от нее, от этой бабы!
— Дочка. Потому и терпит... Любит ее, дочку.
— А дочка вернулась, значит, с ребенком?
— Ну... ждет! Как быть с ней? Тому парню...
Куцуруп оторвал зубами кусок хлеба с колбасой.
— Ситуация мне неподвластная, — неожиданно сказал он. — Пускай твой знакомый сам решает... Я могу сказать, что сделал бы на его месте. Взял бы девушку, свою любимую, и уехал с ней — сию минуту. Из слободки. Их же съедят там и не подавятся! Не сможет он?
— Не знаю. Сам сказал — его дело.
— Его дело, а ты угрюмый, — усмехнулся Куцуруп. — Пусть уж он и смотрит волком! Но сначала лучше разобраться, конечно... Любовь великая штука... Шлюху переделывает. Не сможет?
— Не знаю.
— Слободка ему мешает.
— Какая?
— Та, что здесь. — Петюн постучал себя по груди. — Запомни, что я тебе скажу... Страшна не та слободка, что там, за высокими заборами, а та, что вот здесь, под ребрами... Слобожанином можно быть везде, даже в столице... Ту слободку снесут враз — была и нет, а эту? — И он опять приложил ладонь к груди. — Хочешь бутерброд?
Алеша взял бутерброд и повернулся к слободке. Она выделялась зеленью, которая заметно налилась за эти дни. Хотя слободские яблони и выдернули ради солнца для помидоров, зелени там все же было больше, чем в городе.
Если разобраться, где что, можно было разглядеть и одну-единственную березу, их с Анкой.
Алеша смотрел на слободку.
— Что смотришь? — спросил Куцуруп.
— Бульдозером бы пройтись по ней!
— Вчера я слышал на горактиве, что Верхнюю — под бульдозер, а вашей еще цвести и пахнуть! Мы тоже сдадим эту сверхсрочную коробку и побежим на Верхнюю. Все туда!
— Как? — Алеша на миг даже про Анку забыл. — О-хо-хо! Да ну?
— Чего ты ржешь?
Алеша рассказал бригадиру о племяшах, посмеялись вместе, и тот попросил называть его Петей или Петюном, как все. Покурили, наклоняясь и защищая сигареты от ветра.