Чужая память
Шрифт:
Я догнал ее на улице.
— Простите, давайте сходим…
— Нет, — ее голос прозвучал неожиданно резко, — я не хочу ни в телетеатр, ни в видиопанораму, ни в клуб…
— Вы меня не поняли, — испугался я, — давайте просто походим по улицам.
Она внимательно посмотрела на меня. В отсвете фонарей ее глаза сверкнули теплыми золотыми искрами.
— Хорошо.
Только через двадцать шагов я осмелился взять ее под руку. Теплые пальцы доверчиво легли в мою ладонь.
Что такое любовь? Обычная вещь, случающаяся с каждым человеком?
VII
Белизна лаборатории. Клетки с крысами и морскими свинками. Магнитофон с расшифрованными записями.
Одиночество.
Я умел делать то, что Старик. Я помнил то, что Старик.
Нужно было только сделать следующий шаг, двинуться вперед. И я точно знал направление. Его тоже указал Старик.
Среди его записей была одна. Главная.
«Надо: выбрать из мозга знания, умение, талант. (Последнее слово в рукописи дважды подчеркнуто). А все узко личное — память о прожитой жизни, успехах и неудачах и т. д. оставить. Все это не нужно наследнику. Для этого…».
Что нужно для этого? Старик не знал? Или просто не успел записать? Вот мне-то и предстояло найти то, что надо непременно сделать. И я искал. Долго. Добросовестно.
И пока безуспешно.
Пока!.. Да я просто не знал, как взяться за дело. И повторял опыты Старика. А вся методика операции была так подробно и тщательно разработана им самим, что робот-лаборант превосходно бы справился и без моей помощи.
Градж раза два заходил в лабораторию. Он бегло перелистывал журнал, где стояли номера животных и результаты опытов. Щурил глаза, грустно и насмешливо улыбался. И уходил. Чье самолюбие щадил профессор, мое или Старика? Или я был для него тоже подопытным существом, которому отдали все ненужное — память о прожитой жизни и не смогли передать главное.
— Вы много курите, Март. Пожалуй, больше, чем тот, кто подарил вам эту привычку…
Градж, еще более высокий от белого жестко накрахмаленного колпака, стоял в дверях лаборатории.
— И мало спите: у вас красные глаза.
Профессор подошел к столу, рука в белом рукаве потянулась за журналом. Я положил на твердую, глянцевую обложку ладонь.
— Не надо. Ничего нового.
— Так. Вы хотите мне что-либо сказать?
— Нет, — голос мой звучал тускло, я смотрел в стол, прямо перед собой.
— Тогда я скажу. — Лицо Граджа стало как у древних воинов на старинных медалях. — Я вынужден это сказать, пока вы не запутались окончательно. Старик сумел вам передать все, кроме таланта. Вы набиты знаниями Старика, а комбинировать их, высекать ту искру, которая освещает новое, не можете. Поэтому и топчетесь на месте. Доходите до точки, на которой остановился Старик, и идете не вперед, а вспять. Так?
Я молчал, все ниже и ниже наклоняя голову.
— Отчаиваться не следует, — спокойно и жестоко говорил профессор, — вы ничего не потеряли, поскольку
Белая дверь неслышно закрылась за Граджем.
Я остался один и просидел до вечера, тупо смотря в прямоугольную пустоту стола.
Весь день моросил дождь, а вечером туман сизой ватой вполз в улицы. Ветер вогнал его в каменные коридоры и бросил. Я шел сквозь эту промозглую воду, взвешенную в осеннем воздухе, шел медленно, хотя знал, что уже опоздал и Зора ждет меня.
Я наконец решил все рассказать. И про свои неудачи, и про справедливую жестокость Граджа. Он когда-то ссорился со Стариком, доказывал, что нельзя жить чужим опытом и талантом, и оказался прав.
Я подтвердил его доводы. Подтвердил беспощадно и ясно, как всегда бывает при хорошо поставленном опыте.
Толкнув дверь кафе и, не снимая мокрого плаща, подошел к Зоре. Она улыбнулась мне, и ледяное кольцо отчаянья чуточку подтаяло. Стало легко дышать.
Она спросила:
— Что случилось?
Я тоже попытался улыбнуться, чтобы ее успокоить, но мускулы лица словно забыли, как это делается. Зора повторила:
— Что случилось? Что с тобой?
— Пойдем, расскажу…
На улице быстро темнело, туман казался еще плотнее.
Один квартал. Другой. Вход. Лифт. Дверь моей комнаты.
Зора села в кресло, не снимая плаща. Она ждала.
— Я ухожу из института.
— Не получается? — Зора знала, над чем я работаю. Она только не знала, чем вызвана эта работа. — Ну что ж, прощайте мечты о муже — великом ученом… А может, ты торопишься? Сегодня не получается, завтра получится? Ее глаза остановились на портрете Старика.
— Твой идеал — вечный бродяга-межпланетник?
— Просто был с ним в одной экспедиции. А что? — А ничего. Просто он был моим отцом…
Двумя, особенно мучительными, снами одарил меня Старик. О первом прощании на космодроме — я рассказал. Второй сон был не лучше.
На мокрый асфальт медленно падают яркие осенние листья. Это дворик детской больницы. Мы с Зейгой пришли за дочерью, которая долго болела. И вот няня выводит бледную девочку. Она одета в синее платишко с капюшоном. Ей три с чем-то года.
Дочка кидается к нам, словно мы можем снова исчезнуть. Она не плачет. Она берет меня за палец, стискивает его теплым и влажным кольцом кулачка и только тогда говорит: папа…
Всю дорогу она держится за меня, не отпускает, чтобы я опять не исчез.
Одной рукой за меня, другой — за Зейгу.
На этом сон обычно прерывался. И приходилось долго курить, чтобы хоть немного успокоиться.
Я помнил, как мыл двухлетнюю Зору в ванной, ее худенькое тело, родинку, такую же, как у Зейги, только на спине, на левой лопатке. И как она смешно ругала мыло, попавшее в глаза:
— Такое!.. Плохое!..
Я не слышал, что теперь говорила Зора. Да это было неважно. Я не могу быть с ней. Я не могу существовать в двух лицах, обладать одновременно памятью отца и мужа.