Чужая память
Шрифт:
— Операция по пересадке болезненна? — спросил я.
И тут же подумал: что эта усовершенствованная машина может знать о боли? Дурацкий вопрос. Но робот ответил:
— Для того, у кого берут мозг. Анестезирующими средствами пользоваться опасно: мозг теряет ясность мышления. Вводят же экстракт под глубоким наркозом. Пациент боли не ощущает.
— Приготовь Старика к операции.
Робот отступил на шаг и отчеканил:
— Такие опыты производятся только на животных. Пререкаться с ним было бесполезно, и я сказал:
— Иди за мной…
Старик, услышав железные шаги робота, открыл глаза.
Он, наверное, уже продиктовал завещание, и
— Пусть он послушает, — Старик указал глазами на магнитофон.
Робот слушал завещание Старика, которое кончалось приказом для него, механического хирурга, опустив железную голову. Конечно, на металлическом лице-маске у робота ничего не отразилось, но я готов поклясться, что он бы заплакал, если бы мог.
Робот легко поднял ванну, в которой лежал Старик.
— Будьте готовы, Март. Я вас позову…
II
Голова сильно болела. Впрочем, не то слово. Череп был тонким, как яичная скорлупа. Еще минута — и он разлетится. Надо мной заботливой нянькой склонился робот:
— Операция прошла нормально. Сейчас введу болеутоляющее…
Шприц вошел в вену. Боль стала проходить, и я заснул.
Второе пробуждение было обычным. Только слабость и звериный аппетит. Никаких изменений я не ощущал.
Я не поумнел, знал и помнил то, что и прежде, до операции.
После сытного завтрака, преодолевая сонливость, прошел в лабораторию, сел за стол Старика.
Я просматривал его записи, кривые стенографические крючки и ничего в них не понимал. И ощущал только тоскливое, сосущее беспокойство.
Вышел из здания, постоял во дворе, щурясь на яркую звезду, плывущую по сиреневому горизонту, и вернулся в лабораторию. Беспокойство почему-то усиливалось, я не находил себе места.
— Закурите трубку, — сказал робот.
Это еще зачем? На Земле давно уже бросили курить, и только некоторые старики так и не смогли отказаться от привычки отравляться табачным дымом. Мой Старик курил трубку. Изгрызанный черный мундштук всегда торчал из кармана куртки. На столе лежала еще одна — слегка изогнутая, с чубуком из светлого вереска. От нее всегда тяжело и неприятно пахло табачным перегаром.
— Закурите трубку, — повторил робот, — вы успокоитесь…
Ничего не понимая, я взял со стола эту, изогнутую, набил ее желтой сухой травой, которая хранилась Стариком в деревянной шкатулке. Робот щелкнул электрозажигалкой. Горький дым обжег горло, слегка закружилась голова.
Робот оказался прав — беспокойство незаметно кончилось, и я стал соображать, чем заняться в первую очередь…
И вдруг, потрясенный догадкой, я опасливо положил трубку на блестящее стекло стола. Этого еще не хватало! Старик передал мне свои ветхозаветные привычки, а не опыт и знания. Я остался таким же, только вынужден буду на Земле каждый час искать уединенное место, чтобы всласть задымить все окружающее.
Несколько минут я сидел, словно оглушенный этой мыслью. А когда, наконец, вышел из лаборатории, заметил, что черный мундштук торчит у меня из левого нагрудного кармана. Точь-в-точь, как у Старика.
Сон, который я видел следующей ночью, был тяжел и тревожен. Серая, уходящая вдаль пустая площадь космодрома. Вдали виднелась ракета, ее стремительный корпус, казалось, готов врезаться в космос.
Рядом со мной стояла женщина. Я видел ее впервые.
И в то же время очень хорошо ее знал. Более того, я помнил ее мягкие, теплые губы, помнил ее прохладное тело, помнил, что на левой груди у нее большая, с горошину, родинка. Я помнил ее недавние слезы и мои резкие слова, что ради семейного счастья не могу отказаться от дела всей своей жизни. Что я исследователь космоса, у меня есть долг перед человечеством, перед товарищами, перед собой, наконец. Я говорил так жестоко потому, что мне было ее жалко, потому, что я понимал: у меня был долг и перед ней, этой женщиной.
А на космодроме мы ни о чем не говорили. Мы оба знали, что в полетах на субсветовых скоростях я должен прожить дольше ее. Если не погибну, конечно…
Минуты прощания тянулись нескончаемо долго. Мы молчали. И когда на космодроме прозвучал сигнал: «По местам!», — я с облегчением поцеловал ее мокрые от слез щеки и пошел к ракете.
Я любил эту женщину. И горячий ветер сушил слезы на моих ресницах.
Проснулся на мокрой от слез подушке. Привычным движением набил трубку, медленно затянулся. Я понимал, что происходит. Мозг Старика обогащает меня информацией. Но зачем мне эта информация? Почему я должен плакать по ночам из-за того, что сорок лет назад, когда я еще не родился, Старик расставался с какой-то женщиной. И вдруг с ужасом понял, что я эту женщину помню наяву. Помню ее губы, голос, темную родинку. И тоскую о ней, этой никогда не виданной женщине. И отдал бы полжизни, чтобы тогда не улетать, а остаться с ней там, па космодроме…
Мне стало страшно. Я был один на маленькой планете и не знал, какой сюрприз мне преподнесет завтра окаянная память Старика.
III
Утром я, как всегда, установил связь с межпланетной базой. Передал: «Все в порядке. Работа продолжается». Конечно, это было нарушением инструкции, но я не мог сообщить о случившемся. Я ждал, пока мой мозг освоится с тем, что мне передал Старик. Точнее — пока его мозг освоится в моем. Я почти физически ощущал, как это происходит.
Сегодня, войдя в лабораторию и посмотрев на красноглазую крысо-собаку, вспомнил, что ее пора выпускать, вспомнил, как я (точнее Старик) поймал ее.
Это было несколько месяцев назад. Суки щенились, и на это время стаи животных распадались на пары. Мне нужен был щенок-несмышленыш, которого надо взять из логова, пока его ничему не успели научить хвостатые родители.
А потом начинять его информацией, взятой из мозга старого вожака.
Было жарко. Красные камни надоедливо прилипали к намагниченным подошвам. Я карабкался на крутую, врезанную в небо красными камнями, вершину. Пот заливал глаза, а сердце колотилось, раскачиваясь по всей грудной клетке, словно маятник, ходивший между горлом и диафрагмой. И я чувствовал, что оно не прослужит долго. Немыслимые перегрузки фотонных кораблей, бессонные ночи, едкая горечь разлук и, наконец, годы сделали свое дело. Сердце стучало с перебоями, как изношенный мотор…
В гору я лез потому, что там было логово.
В сырой пещерке лежало четыре детеныша. Еще без шерсти, слепые, с белыми мутными глазами. Я выбрал самого маленького, самого слабого. Положил его в прорезиненный карман и начал спускаться с горы. Но не дойдя до половины склона, вынужден был сесть и вызвать вертолет с базы.
Я помнил теперь одновременно за нас обоих. Помнил, как я сидел на теплом шершавом камне, чувствуя, как шевелится, перебирая лапами, щенок в кармане.
Помнил и то, как вел вертолет к склону этой крутой, неприветливой горы. Я начинал свободно владеть нашей обоюдной памятью.