Чужая шкура
Шрифт:
— В Кайе?
— Ну конечно, в Кайе! Кайе-сюр-Мер в бухте Соммы!
— Так вы еще издеваетесь? Отлично!
Чуть не плача, она сдернула поднос с тележки, стоящей в коридоре, и постучалась в другую дверь. Я поймал ее за локоть.
— Вы видели почтовый штемпель на моем письме?
— Это вы называете письмом?
Оттолкнув меня, она опрокидывает кувшин с молоком, и я подхватываю его на лету.
— Карин! Говорю вам, я был в доме с этими яхтсменами!
— С какими еще яхтсменами?
— Ну этими, сухопутными… Да черт их
— Вы были где?
— Войдите, — произносит сонный голос.
Она входит. Я следом.
— Вы же сами дали мне адрес.
— Доброе утро, мадам, goeiemorgen. Какое солнышко сегодня, de zon shijnt…
— На дороге из Урделя в Кайе-сюр-Мер, дом восемь!
Она повернулась, взметнув облако кукурузных хлопьев:
— Что?!
— Шоссе на Урдель, восемь, Кайе…
— Восемь-восемь! — вопит она.
— А?
— С ума сойти!
Карин шлепнула поднос на стол, бросила в пиалу пригоршню хлопьев и вылетела из номера, крикнув мне в лицо:
— Вы что, глухой? Восемь-восемь! Восемьдесят восемь!
Задыхаясь, я бегу за ней по коридору. Она берет следующий поднос:
— Я думал, вы два раза повторили номер, чтоб я запомнил!
— Вот и запомнили, поздравляю!
Она стучит, входит, здоровается, хвалит погоду, оставляет поднос и выходит. Я хватаю ее за плечи. Смотрю на нее, не мигая. Она отвечает тем же. И мне кажется, что мои глаза набухают ее слезами.
— Карин… Так мы оба ждали? Да? В каком-то километре друг от друга?
Она хотела было оттолкнуть меня, передумала, опустила голову. Шмыгает носом. Мне так хочется прижать ее к себе, что вся злость куда-то испарилась.
— Я так готовилась к этой встрече! Поставила в дюнах прожекторы, хотела показать вам мой Нантакет. Даже с инфракрасным подогревом, там сто метров удлинителя! Я ждала вас на песке в вечернем платье, с белой скатертью, шампанским и штормовой лампой… Я просто вас возненавидела. Да еще и жуткую простуду подцепила.
— Но я дошел до маяка! Я должен был вас увидеть… А за маяком вообще ничего нет!
— А на другом берегу?
— На каком?
— На том берегу тоже дома! Вы должны были проехать мимо, когда возвращались, там одностороннее движение, и вы не могли не заметить прожекторы…
— Да ведь я уже утром возвращался, Карин! Двадцать раз вам звонил, но голосовая почта была перегружена…
— Я забыла, как стирать сообщения, а инструкцию не взяла.
— Зачем тогда выключили телефон?
— Не хотела, чтобы нам мешала моя мама! Это был ваш вечер, только ваш.
— До чего глупо, — шепчу я.
— Нет, — отзывается она так же тихо. — Глупо было приезжать сюда. Почему вы со мной так поступили, Ришар? Зачем?
— Хотел поговорить… Увидеть вас… Мне надоело играть в прятки.
— Вы все испортили, — вздохнула она, отстраняясь.
— Карин…
— Вам что, непонятно? — Ее голос вдруг сорвался на крик. — Все, выметайтесь
Тут вся скопившаяся со вчерашнего дня ярость вырвалась наружу. Я развернул ее к себе:
— Это, значит, я «все испортил»? А? Кто кого за нос водил? У меня нет других женщин, и младенцев нет, и я не катаюсь по ночам в кабриолете с жуткой простудой!
— Это просто друг! — выплюнула она.
— Ясное дело. А ребенка вы взяли напрокат!
Пощечина оглушила меня. И я машинально ответил ей тем же. Карин остолбенела, у нее вытянулось лицо. Смотрит на меня, кусая губы. Из носа течет кровь. Но прежде чем я успел опомниться и залепетать слова извинения, она убегает по лестнице, отпихивая мать, которая пришла узнать, что происходит, встревоженная криками, и теперь застыла при виде меня, словно я целюсь в нее из пистолета. Наконец-то я соображаю, что стою в одних трусах, что моя рука покрыта волдырями из-за горячего молока, и что я разрушил разом две жизни. За каких-нибудь пять минут потерял Карин и Ришара Глена, чье существование больше не имеет смысла.
Я попросил ее мать приготовить мне счет и вернулся к себе в номер.
Я принял душ, чтобы прийти в себя, то есть осознать, что я натворил, и неожиданно из запотевшего зеркала на меня глянул совсем другой человек. Третий — продукт распада первых двух. Жалкое подобие личности, почти никто. Мозг приказал ногам спуститься по лестнице, ноги подчинились. В зеркале у стойки администратора я увидел себя одетым — и то хорошо, ведь с того момента, как я ударил Карин, я вообще перестал соображать. За стойкой — ее отец. Он протягивает мне счет. Расплачиваюсь. Сажусь на велосипед, еду назад, в Брюгге.
~~~
Бывает, что потерпев поражение, ты легко можешь выдать его за скромный успех. Струсив, гордишься, что одержал победу над собой; сбежав, объясняешь все инстинктом самосохранения; промолчав, ссылаешься на то, что прислушался к голосу разума.
У меня только один выход, если я хочу оправдаться перед Карин за свое вторжение в «Ниуве Схилд», — это снова взяться за перо и признаться ей в своей собственной лжи. Тогда мы были бы квиты. Но я и так немало дров наломал. Что же делать? Написать ее биографию, начиная с пожара в гостинице? И в романе вернуть ей ту обстановку, где прошло ее детство, точно так же, как она подарила мне макет моей книги? Или совершить самоубийство Ришара Глена.
Я сорвал бумажку с почтового ящика на улице Лепик и начал отращивать под накладкой усы. Наша переписка, наше взаимопонимание — это было чудо, но свидание превратилось в фарс, а ссора была просто неприличной. У нее есть выбор, у нее все впереди, мне же осталось задернуть занавес и поставить точку на приключении, благодаря которому я сумел обрести душевное равновесие. Я живу воспоминаниями о двух потерянных для меня женщинах, я похоронил две истории любви, и это вовсе не так мучительно, как я предполагал.