Чужие подъезды

Рубина Дина Ильинична

— Ну хорошо…

— Только не проговорись, смотри!

— Ладно.

— И заранее начинай… Сегодня приди и невзначай так… за ужином, мол, обещают… Есть?

— Есть.

— Вот и прекрасно. На работе что нового? Каташев не уволился еще?

Илья усмехнулся весело, щелчком сбил упавшую на плечо отца сухую сережку с дерева.

— Я всегда удивлялся твоей памяти, ты всякую мою чепуху помнишь…

— С ума сошел! — возразил отец. — Почему твои дела — чепуха? У меня только один сын. Как же не помнить

о его делах?.. Ой! — лицо его вдруг осунулось, он оторопело и испуганно смотрел на Илью.

— Что такое?

— Он, она же в мае не поедет! — расстроенно воскликнул Семен Ильич. Тьфу, старый дурак, совсем забыл — у нее же десятый класс, выпускной, в мае экзамены! Какая там Евпатория! Вот дурень старый, а…

— Ну, не расстраивайся.

— На июнь просить? На июль вряд ли дадут. Тогда уж на август… А?

— Ну конечно… — Илья кивнул на сверток, — что это у тебя?

— Да вот, — засуетился отец. — Илюша, вот сослуживица купила сыну, оказалось — велика. Я взял для тебя и не знаю: кстати, некстати?

— А ну, дай… — Илья раскинул на коленях темно-синюю водолазку, пощупал материю.

— Ну, ты молоток, Семен Ильич, блеск водолазочка!

— Нравится, да? — обрадовался отец. — Носи на здоровье, Илюша.

— Ладно, — сказал Илья, поднимаясь. — Ты уж извини, бабаня сегодня стирает, такой великий день…

— Конечно, конечно! — воскликнул отец. — Что ж ты сразу не сказал? Дома же волнуются, иди!

Защитив от солнца глаза, Семен Ильич, прищурившись, смотрел на Илью. Красивый у него получился сын, никто не скажет — солнце в каштановом чубе играет, глаза серые, насмешливые. Перед тем как завернуть за угол, Илья обернулся, отсалютовал отцу свертком.

— До свидания, до свидания, будь здоров, — пробормотал себе Семен Ильич.

Илья открыл своим ключом дверь, положил на тумбочку полбуханки ржаного, прислушался. Из кухни был слышен голос матери — профессионально внятный, с учительскими интонациями.

— И если в классе восемнадцать балбесов, то по истории будет восемнадцать двоек, говорю… Вы — завуч! Родителей боитесь? — говорю. Приведите ко мне восемнадцать родителей, я объясню им, что такое История!

Илья бесшумно надевал тапочки.

— Я учитель старой закалки, говорю, и вам меня на колени перед ведомостью не поставить! Плевала я на ваши девяносто восемь и семь десятых процента.

Не зажигая света, Илья на ощупь нашел за дверью старую заветную кошелку, в которой бабка держала яблоки, нащупал одно, вытер его о рукав рубашки и надкусил.

— А знаешь, мам, — продолжала на кухне мать уже тише и задумчивей. — Я, наверное, сильно постарела, со мной что-то случилось. Я опять, как в детстве, стала нищим подавать. Иду вчера по рынку…

— У нас нет нищих!

Мать и бабка обернулись, как по команде. Прислонившись к косяку, Илья

сочно жевал яблоко, — веселый, приятно расположенный ко всем.

— Нет у нас нищих, — подмигнув бабане, повторил он, — остались только тунеядцы и алкаши.

— Дурак ты, Илья, — устало сказала мать.

— Но какие сочинения писал я в десятом классе! — он прошелся по кухне, с удовольствием грызя яблоко. Бабка засуетилась, поставила на огонь кастрюлю с борщом — собралась кормить внука.

— Дон-Кихот занюханный, продымленный, — сказал Илья проникновенно, садясь напротив матери, — у восемнадцати балбесов будет не восемнадцать, а тридцать шесть родителей, и всем им не объяснишь, что такое эта твоя Ис-то-рия! А, кстати, кому нужна твоя история? Пока эти гаврики школу закончат, она уже три раза переменится.

— Кто переменится? — взвилась мать. — Ты что несешь, борзописец?! Когда это История менялась?

— Когда угодно… — ласково и дружелюбно ответил сын. — Ладно, маман, не надо бить копытами.

— Ну и дуб ты, Илья, — воскликнула мать.

— Валя! — бабка всплеснула руками от негодования — Ну, петухи!

— Ничего, бабаня, голубок ты мой, дуб — это ценная порода древесины! весело сказал Илья. Он лениво поднялся, ушел в переднюю и вернулся со свертком.

— Я принес вам три привета. Слышишь, мать? От твоего мужа, моего отца и бабаниного зятя.

— Как он выглядит? — заволновалась бабка. — Худой?

— Как обычно. — Илья развернул сверток. — Вот, принес.

— Ай, Семен, Семен! — бабаня разулыбалась, прослезилась от удовольствия. — Красивый свитер, дорогой, а? Надень, Илюша, — не мал?

Мать закурила, сунула зачем-то коробок спичек в карман халата и вышла из кухни.

— Балует, — громко сказала она в комнате вроде бы самой себе.

Бабка топталась вокруг здоровенного внука, оглаживая новую вещь на нем, красивую, дорогую, отец подарил:

— Раздался, раздался…

— Раздался… — сказала мать в комнате, — скоро вышибет дно и выйдет вон.

Бабка суетилась, как курица, которой нужно срочно снести яйцо.

— Илюша, — она понизила голос, чтоб дочь не слышала. — А сам-то он, Семен, как?

— Ну я же сказал, баб, нормально!

— Мосты он сделал себе? Собирался…

— Бабань, знаешь, я уже лет с пятнадцати никому в рот не заглядываю.

— Напрасно, — ехидно вставила мать, — может, ума бы у кого набрался.

Илья подошел к ней, обнял прямые худые плечи.

— Мать, — нежно протянул он, — давай, наконец, дружить. Махни ты на меня чем-нибудь, допускай все до…

— До лифчика, знаю… — перебила мать и вздохнула: — Удивительно, как мы воспитали такую свинью.

Стирали вдвоем молча и споро. Илья выжимал белье — в машине отжим уже лет семь не работал — и развешивал его на балконе.