Чужие подъезды
Шрифт:
Но она вдруг ахнула и резко оттолкнула его. Илья потерял равновесие и привалился к противоположной стене подъезда, к гремящим почтовым ящикам. Несколькими ступеньками выше, плохо различимый в сумраке, стоял мужчина. Поняв, что его заметили, он повернулся и молча стал подниматься вверх. И Наташа, не глядя на Илью, так же молча заспешила за ним. Потом наверху хлопнула дверь, и все замерло.
Поздно ночью в дверь Семена Ильича позвонили. Кто-то ломился в квартиру, не отрывая пальца от кнопки звонка. Сонный, перепуганный, в нижнем белье, Семен Ильич выбежал в коридор и, не глядя в глазок, не пользуясь недавно вмонтированным
— Узнал сыночка ненаглядного? — громко спросил он. — Вот пожаловал… Какой я раз у тебя? Второй? Третий?
Семен Ильич отступил на шаг и, пытаясь совладать с трясущимися руками и нижней челюстью, выдавил:
— Илья!.. Что — бабаня?.. Мама?!
— Да не бойся, никто не умер, кроме меня! — так же громко сказал сын, заходя и закрывая за собой дверь. — Ну, что ты так перепугался! Я же говорю, никто не умер.
Отец все еще не мог прийти в себя. Босой, раздетый, он топтался возле Ильи и не знал, что делать. Илья снял куртку, увесистую от тяжести двух бутылок, и накинул ее на плечи отца.
— Я перепугал тебя… — с сожалением сказал он. — Ты уж прости, знаешь ведь — я бесподобная скотина.
Он прошел в комнату и плюхнулся в кресло.
— Ты выпивши? — спросил Семен Ильич, торопливо надевая пижаму.
— Нет… Хотел надраться, да не получается.
— Неприятности? — сдержанно спросил Семен Ильич.
— Дай поесть, а… — попросил Илья. — Со вчерашнего дня не ел.
— Да господи, Илюша, что это с тобой? — отец разнервничался, побежал в кухню делать яичницу. Илья остался сидеть в кресле, разглядывая комнату. Свою типовую однокомнатную квартирку неугомонный изобретатель Семен Ильич превратил в уникальное жилище. Двери здесь не открывались, а ездили, шторы поднимались и опускались, стоило лишь на кнопку нажать. Точно так же включались многочисленные лампы и бра. Мебель ездила на колесиках. Тахта и стол были вмонтированы в стену и при надобности откидывались. Нажав определенную кнопку, можно было, не поднимаясь с кресла, послушать органного Баха. Полочкам, антресолям, складным выдвигающимся ширмам не было числа. Работы по реконструкции квартиры не прекращались вот уже двадцать лет.
— Чем ты занят сейчас? — спросил Илья громко, чтобы отец слышал в кухне. — Умывальник-проигрыватель? Или унитаз-кресло-качалка?
— Нет, я делаю сейчас витраж в кухне, — сказал отец, выглядывая. Он был в фартуке, с полотенцем, перекинутым через плечо. — Можешь посмотреть. Правда, он еще не закончен. Это очень просто: берешь изоортохроматические фотопластинки, срок годности которых истек, тушь разных цветов, проявитель, закрепитель…
— Папа, — спросил Илья, — почему вы расстались?
Семен Ильич застыл, медленно стянул с плеча полотенце, вытер им руки, молча повернулся и скрылся в кухне. Илья пошел следом за ним. Отец возился с кофе.
— Господи, — сказал Илья. — Какими надо было быть дураками! Вы — два хороших, честных, добрых человека…
— Знаешь, Илья, — медленно сказал отец, не оборачиваясь, — когда мы с Валей расставались, тебе было тринадцать, и я с ужасом ждал от тебя вот этих вопросов, мысленно возражал тебе, готовился ответить на все. Но ты… ты бегал на тренировки в волейбольную секцию, крутил целыми днями пластинки, читал детективы… Так странно, что те вопросы, которые ты должен был задать мне двадцать лет назад, ты задаешь сейчас. А я, знаешь, позабыл все ответы. — Он замолчал, стал открывать шпроты. — Почему разошлись? Разные люди, ссорились часто… Сейчас, правда, не припомню из-за чего, но тогда все казалось очень крупным и значительным. Тесно было вдвоем. Садись, ешь… Что там у тебя? Водка? Ну, давай выпьем.
— Ты знаешь, — торопливо сказал Илья, не притрагиваясь к рюмке, — у меня катастрофа, все летит к черту. Самое смешное — я даже повеситься не могу, никто не поверит, что это всерьез.
— Ты что? — испуганно спросил отец. — Бог с тобой, сынок!
— Вчера, понимаешь, выяснил наконец с собой отношения. Понял, кто я есть… Я — пятак с рублевой решкой. Во всем пятачок, не более. — Сын объяснял все задушевно-мрачным шепотом, а в глазах его сидел такой отчаянный, такой зловещий черт, что уж лучше было не возражать ему, не перебивать, не убеждать в обратном. — Ты вот обрати внимание, я у тебя который раз? Третий? А ведь ты больной, у тебя и печень, и сердце, и еще черт-дьявол. Ты ведь здесь лежать будешь, и воды никто не подаст.
— Нет, у нас соседи хорошие…
— Ой, молчи! — недобрым шепотом воскликнул сын и стукнул по столу так, что кофе выплеснулся из чашек. — Я бесполезный кузнечик. Мне вчера любимая женщина сказала: «Ты все в мальчиках ходишь?» Любимая женщина — я ее прикончил десять лет назад, а она меня — сегодня.
— Тебе выпить надо, смягчиться… — Отец попытался придвинуть к нему полную рюмку, но сын отвел его руку.
— А мать? — продолжал он. — Ты спроси, когда я по-человечески с ней говорил? А ведь она поседела от того, что видит мою никчемность, как я годами швыряюсь. Я ничего не замечаю, ничего! Вот недавно бабаня сказала о тебе: «Мосты он хотел сделать». А откуда она знает про мосты?
— Я… звоню иногда… — трудно сказал отец, — когда мама в школе.
Наступила тягостная пауза.
— Везде, — тяжело сказал Илья, — по всем швам… Половина жизни прожита… в мусоропровод!
— Ну зачем ты так?! — горячо возразил отец. — Ты работаешь, ты журналист, в газете тебя ценят, товарищи тебя люб… — он не договорил, осекся, увидев, как округляются бешеные глаза сына.
— Ты?! — закричал Илья. — Ты мне это говоришь?! Ты — старый геолог, работяга? Всю жизнь в партиях, в поле, в горах, — рубашка в поту, впроголодь, всухомятку, сколько месторождении ты открыл!
Илья вскочил с табуретки, заметался по кухоньке.
— Ты же жалеешь меня, утешаешь! Не надо меня утешать!
Взгляд его упал на пиджак, лежащий в кресле.
— Пиджак замшевый себе купил, скотина! Он стоит дороже стиральной машины, которую давно надо бабане купить! Замшевый пиджак! Генеральный директор рубрики «О том, о сем»! У меня вся жизнь о том, о сем. — Он замолчал, опустился на табурет, бессмысленно уставился на тарелку с яичницей.
— Ешь, — сказал отец.
Илья, не слыша его, продолжал молча созерцать яичницу.
— А ты знаешь, — он усмехнулся, — Гошка сегодня вспомнил о моих статейках… А я и забыл, когда писал.
— А я помню! — оживился отец. — А как же, они все вырезаны, вон лежат у меня в тумбочке, в папке… Замечательно написано! — Он вскочил и, суетливо повторяя «А как же, замечательно написано…», порылся в тумбочке и принес на кухню белую с синими тесемочками «папку для бумаг». Сверху на ней крупными буквами отцовской рукой было написано: «Илюшины произведения».
— Произведения, едрена вошь! — Илья, угрюмо хмыкнув, развязал тесемочки, двумя пальцами перелистнул несколько пожелтевших уже газетных вырезок и закрыл папку. — Фигня все это… — Но в груди его тоненько и жалостливо заныла светлая юность, которая была ведь, была, а куда сгинула неизвестно.