Чужие тайны, чужие враги

ЦИКЛ: "Не все люди - люди"

1. Чужие тайны, чужие враги

2. Одинаково испорченные

Приложения:

1. Формальные письма к Нине

2. Клоп на Луне

А дальше вплавь, проклятый страх, Сопротивленье бесполезно. «Стой, кто идет»! А это я, хотела тихо-незаметно. «Стой, кто идет»!

А это я, хотела тихо проскользнуть. Но! Опять они, и говорят – не тут-то было. Пощады нет! Опять они, и говорят – Ну все, хорошего не жди. Будет, как всегда, то ничего, то сразу все. И так и было! Елена Юданова

— Поголовье людей неумолимо сокращается, — раздалось откуда-то сверху.

Я непроизвольно вздрогнул. Голос глубоко уверенного в своей правоте человека безжалостно прервал мои грустные и болезненные размышления о прогрессирующей деградации современных интеллектуалов. Я поднял глаза и увидел граненый стакан, до краев наполненный темно-бордовой жидкостью, самым неприятнейшим образом нависший над моей беззащитной головой, и только потом разглядел известного литератора Евгения Пугачева, державшего его в руке. Глаза Пугачева поблескивали радостными огоньками, ему было весело, надо полагать, он находил в своем заявлении основания для оптимизма.

Меня, впрочем, больше заинтересовало содержимое стакана. Портвейн? Не могу утверждать, не принюхивался. Да и не все ли равно? Лишь бы не расплескал. Не люблю быть липким и вонючим.

— Какая получилась стилистически выверенная фраза, не находите? — продолжал, между тем, мой неожиданный собеседник. Тема казалась ему по-настоящему увлекательной. — Не находите? Напрасно. Во все времена хватало любителей порассуждать о судьбах человеческого поголовья. Особенно в периоды социальных катаклизмов и связанных с ними приступами неверия. Неверие — это, братан, такая скабрезная штука! Нельзя все время не верить! Это очень плохо. Простите, сбился, возвращаюсь к нашим баранам. Кроме стилистической четкости мое заявление обладает еще одним неоспоримым достоинством, содержащаяся в нем информация подтверждена новейшими научными изысканиями, так сказать, статистически достоверна. И как никогда актуальна. Поверьте мне, я знаю, что говорю.

Я кивнул, изо всех сил стараясь выглядеть настоящим интеллектуалом. Писатели — особые люди; мысли, время от времени, будоражащие их мозги, нормальному человеку могут показаться весьма экстравагантными. Ко всему прочему, писатели исключительно обидчивы, да что там говорить, они — самые обидчивые существа во Вселенной. Вступая с писателями в разговор, необходимо постоянно об этом помнить. И лучший способ не попасть в неприятную ситуацию — прикинуться интеллектуалом. Почему-то на интеллектуалов писатели, как правило, не обижаются. Разумное объяснение этому поразительному факту мне неизвестно, но это так.

— Поняли? Разглядели? Замечательно! — Пугачеву мой многозначительный кивок пришелся по сердцу.

— Должен заметить, что с антропоцентризмом следует обращаться крайне осторожно! — произнес я доверительно, стараясь усилить благоприятное впечатление. Мне это удалось.

— Весьма элегантно вы выражаетесь! Может быть, вы и определение человеческому существу готовы дать? Дабы с научной точки зрения отличать его от прочих, так сказать, представителей фауны?

— А почему бы и нет? Легко. Люди — это существа, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не бывают виноваты. Виноваты у них всегда другие. Этим они отличаются, скажем, от собак.

— Красиво рассуждаете. Э-э, да вы, Иван Хримов, настоящий философ! — Пугачев посмотрел на меня с одобрением.

Мне тотчас стало скучно. Признаться, я перестарался. Да, люблю при случае придать пустому разговору псевдо-философскую глубину, это один из главных моих недостатков, но когда люди начинают

относиться к игре в слова чересчур серьезно, чувствую себя неловко. От Пугачева следовало избавиться. Пришлось икнуть. Помогло. Интерес к моей скромной персоне моментально пропал.

Пугачев галантно отошел в сторону, здраво рассудив, что икать в одиночестве мне будет сподручнее. Его загадочная улыбка продолжала еще некоторое время витать в помещении — привет Льюису Кэрроллу — однако на опасное расстояние больше не приближалась.

Но сегодня я был, как магнит. Или просто плохо побрился — к небритым, как известно, часто пристают с умными вопросами. Возле меня объявился известный литературовед Абрикосов и тут же задал новую тему для импровизации. И мозговой штурм продолжился.

— Известно ли вам что-либо конкретное о неминуемой смерти литературы?

Я огляделся. Сомнений в том, что вопрос задан именно мне, не осталось. Захотелось выругаться, но хватило ума сдержаться. С другой стороны, чего же еще можно было ожидать, отправляясь на презентацию книжки об опарыше (правильнее написать — об Опарыше, вроде бы, так звали героя произведения), тем более, когда официальная часть презентации закончилась, и позвали к столу. Очевидно, что собравшихся теперь будут волновать исключительно философские проблемы бытия. Давно пора научиться отвечать за свои поступки. Заумную атаку Пугачева удалось отбить почти без душевных потерь. Это было нетрудно, поскольку Пугачев уже вовсю пользовался своим стаканом, а я только пытался отыскать чистую рюмку. Различие в благоприобретенном состоянии эмоционального возбуждения, как правило, делает невозможным продуктивный разговор. Но в случае с Абрикосовым дело обстояло еще хуже — мало того, что он был до безобразия трезв, как и я, так еще молва приписывала ему предрасположенность к бытовой трезвости.

— Послушайте, Хримов, неужели вы не задумывались о смерти литературы? — спросил он проникновенно.

— А как же! — ответил я и, схватив первую попавшуюся рюмку, решительно отправился в поход за водкой, надо было нагонять товарищей по цеху.

Придаваться философским размышлениям после обсуждения судьбы Опарыша было гнусно и стыдно. С чем бы сравнить? Ну, например, предположим, что кто-то совершил подлый поступок, а потом сразу после этого принялся рассуждать о нравственности, совести и морали. Можно ли писать стихи после Освенцима? Об этом часто спрашивали после войны. Вопрос, конечно, риторический, но точно описывающий ситуацию.

— Отвечайте, Иван Хримов! — Абрикосов трогательно взмахнул руками. — Мне интересно ваше мнение!

Можно было надеяться, что патологический абстинент Абрикосов отстанет, когда увидит, как вторая рюмка под огурчик проскакивает вслед за первой, но он был слишком настойчив. К сожалению, у меня и до первой дело так и не дошло. Мой маневр провалился. Пришлось отказаться от первоначального плана. Стало понятно, что водки мне сегодня не видать. Отбили желание, философы доморощенные. Тяжело вздохнув, я повернулся к Абрикосову.

— Все дело в смене носителя информации, — забыв на время о вежливости, я решил без проволочек лишить господина литературоведа иллюзий, показать, что личная озабоченность не способна отныне помочь литературе, к тому же он не вовремя затеял этот разговор, так что ответ требовался суровый и беспощадный. — Казалось бы, не все ли равно, храним мы литературное произведение в виде черных черточек, нанесенных на бумаге, или в виде нулей и единиц в электронной памяти? Но разница принципиальна. Я бы даже сказал, катастрофична. Начнем с того, что привычное чтение отныне подменяется считыванием информации. А информация, при всем уважении, совсем не литература. Наступили времена, когда главным в тексте стало активное действие, «интересность», прикол. Происходит вымывание смысла, отмирание подтекста. Чувства, эмоции — отныне всего лишь антураж. Хватило бы и этого, а ведь есть еще умерщвление свободы мысли. Как там у Оруэлла: «Если либеральной культуре, в которой мы существуем с эпохи Возрождения, придет конец, то вместе с ней погибнет и художественная литература». Сейчас мы с ужасом и болью наблюдаем, как два эти фактора сложились, остальное — нюансы.