Чужое лицо
Шрифт:
– Вот что, – строго сказал ей Незначный. – Мастерство у тебя кончается в два часа. В два пятнадцать ты должна быть в гостинице «Националь». Назовешь администратору свою фамилию и получишь ключ от номера на двенадцатом этаже. И учти – все, с этой минуты ты на работе! И если опоздаешь хоть на минуту – это будет твой последний день в институте, даю слово офицера!
– Ну, хорошо, хорошо! Но… Фролчик Сеич, я ж не могу в гостиницу вселяться без вещей. Мне в общагу надо заскочить за чемоданом, за тряпками. А денег нет на такси. Сколько мне там дней жить нужно? С кем работать?
– Роберт Вильямс прилетает сегодня, я тебе говорил о нем.
– Ах, этот?! Ну, этого я за два дня зафакаю! Только вы его жену уберете куда-нибудь на пару часов?
– Все сделаем. Но ты должна вселиться раньше него, ясно?
– Фрол Сеич, а вы мне прошлый раз обещали, что сделаете приглашение
– Сделаю. Вот выполнишь это задание – все сделаю.
– Слово коммуниста?
– Честное слово.
– Нет, вы партийное дайте слово! – требовательно сказала Олечка и так медленно, не спеша, с затяжкой облизнула языком свои губы, что у Незначного до ломоты защемило в груди и внизу живота.
– Хорошо, партийное слово, – нехотя сказал он.
– Все! Целую! Побежала! Буду в два пятнадцать. Дайте трояк на обед. Потом вычтете из суточных. – Оля нетерпеливо выхватила у Незначного пятерку и, привстав на цыпочки, чмокнула его в шею. И тут же помчалась наверх, на второй этаж.
– Смотри, Ольга! – крикнул ей вслед Незначный. – Я там буду в два двадцать пять. Если ты не приедешь…
– Приеду! Приеду! Я ж не идиотка! – крикнула с лестницы Ольга, и ее точеные, идеальной формы ноги, взметая на бегу коротенькую юбочку, оказались над головой у Незначного.
– Дура, ты же без трусов!… – крикнул ей Незначный.
– Я знаю, я не успела, не важно! – отозвалась, хохоча, Махова и исчезла.
Незначный сокрушенно покачал головой и вздохнул. Ну и работка у него! Ладно, ножки – и какие ножки! – мы приготовили доктору Вильямсу. Добро пожаловать, доктор Вильямс, угощайтесь! Теперь нужно позаботиться о вашей Вирджинии…
2
«Объявляется посадка в самолет советской авиакомпании «Аэрофлот», следующий рейсом Лондон – Брюссель – Москва. Пассажиров просят пройти на посадку к выходу номер пять. Повторяю…»
Бархатный женский голос плыл по брюссельскому аэровокзалу, повторяя объявление по-русски со смешными и неправильными ударениями и нерусским акцентом, но именно этот нерусский акцент сжал Ставинскому сердце. Все. Ловушка закрывается. Он сам идет в западню, в капкан. Конечно, он помнит последний инструктаж Мак Кери. И фотографию какого-то гэбэшного майора Незначного, который занимается вербовкой американских туристов. И фотографии его помощников и помощниц – перед отъездом Мак Кери несколько часов инструктировал его о кагэбэшных ловушках, поскольку шеф русского отдела CIA приказал показать Ставинскому и Вирджинии все, что они знают о работе американского сектора туристического отдела КГБ. А они кое-что знают. На той «заветной» карте, которую так любовно бережет в своем сейфе майор Незначный, далеко не все цифры соответствуют действительности – кое-кто из «крестников» Незначного нашел в себе мужество по приезде в США прийти в CIA и рассказать о том, как его вербовали в Москве. И Мак Кери выложил перед Ставинским и Вирджинией весь набор излюбленных приемов Незначного, вплоть до фотографии его «козырной карты» – соблазнительной красотки Оли Маховой. Теперь две контрразведки разыгрывали новую партию, где королем и ферзем были Ставинский и Вирджиния. И CIA готовило Ставинского к этой партии, как могло, но все понимали, что нельзя предугадать все ходы противника. Единственное, в чем мог быть уверен Ставинский почти наверняка, – это то, что 16 ноября в автоматической камере хранения Ярославского вокзала, в ящике № 217, который открывается шифром 141516, его будут ждать, как он и просил, два комплекта советских документов, деньги на первое время жизни в СССР и указание, как выходить на связь с CIA в случае крайней необходимости. И – все. Господи, но ведь больше не будет этой нерусской чистоты вокзалов, этих мягко-негромких голосов стюардесс и продавщиц, этих зеркальных, словно вымытых дорогим шампунем, блестящих витрин, за которыми есть все, абсолютно все, неограниченно все – японская радиотехника, китайский фарфор, парижская косметика, шотландская шерсть, итальянская обувь, бразильская кожа, канадские меха, израильские цветы и фрукты, американские сигареты, смирновская водка и сотни ликеров, вин, коньяков, бренди и виски со всего мира. Не будет.
Ставинский и Вирджиния стояли в огромном, но уютно декорированном цветами и витринами «Небесных магазинов» зале брюссельского аэропорта, в нескольких шагах от них была автоматическая бегущая дорожка из мягкой рифленой резины, по которой из общего зала вы вкатываетесь в зал посадки, но именно эти несколько шагов казались сейчас Ставинскому шире и длинней Атлантического океана. Там, за этой черной бегущей дорожкой, стоял «Ту-154» – советский самолет, капкан Ставинского. Всего несколько шагов – и ты уже на борту самолета, ты уже в желудке советской власти, во власти другого мира. А если он с ходу напорется на какую-нибудь знакомую стюардессу?
Рядом, в нескольких шагах – двери в Европу: маленькая стойка таможни, стоит подойти к ней, протянуть свой американский паспорт, и – «пожалуйста, сэр, проходите!» – проходите в Швецию, в Данию, в Австралию и Японию, в Новую Зеландию и даже на Ямайку. Какой он идиот, что не объездил все эти страны! Только два дня отпустил им Мак Кери на Рим и три дня – на Париж и Брюссель, чтобы у русских было впечатление, что Вильямсы совершают свадебное путешествие…
Вирджиния мягко тронула его за руку и вопросительно заглянула в глаза.
– Пошли, – хотел сказать Ставинский, но только поморщился от боли в горле. Горло болело действительно, без дураков – вчера перед выездом из Парижа в Брюссель он съел полную коробку мороженого, чтобы вызвать у себя натуральную ангину, и вызвал – гланды распухли, их обложило противным бело-желтым налетом, ни говорить, ни глотать, ни даже затянуться сигаретой. Теперь даже под пыткой он и вправду не может произнести ни слова ни по-английски, ни по-русски, он может только шептать что-то невнятное, и по этому шипению никакая таможня не поймает его на неправильном английском.
Ставинский поправил повязку на горле – теплый компресс, перевязанный толстым слоем бинта, потом взял Вирджинию под руку, и они сделали те несколько коротких шагов, которые отрывали их от Запада. Черная бегущая дорожка повезла их к советскому самолету – уплывали назад, в прошлое, витрины «скай-шопов», их элегантные продавщицы и весь Его Сиятельство Запад.
3
Страх, что в советском самолете какая-нибудь стюардесса или кто-то из советских пассажиров в первую же минуту изумленно воскликнет: «Ой, Ставинский?! Сколько лет, сколько зим!» – этот чисто теоретический страх был пустяком по сравнению с тем, что выпало на долю Ставинского в ту секунду, когда он шагнул с трапа в салон самолета. Не какая-то стюардесса, а половина пассажиров этого самолета были его прежней жизнью, а точнее – мечтой его прежней жизни в СССР. Сливки советского кинематографа – знаменитые киноартисты, режиссеры, сценаристы и кинооператоры с женами и без жен – возвращались этим рейсом из туристической поездки по Европе. Рейс был проходящий, Лондон – Брюссель – Москва, и советских пассажиров не выпустили в Брюсселе из самолета (уж конечно, не бельгийские власти, а руководитель их группы секретарь Союза кинематографистов Григорий Мурьянов – зачем ему лишние страхи, что кто-то сбежит на Запад в последнюю минуту). И, шагнув в салон самолета, Ставинский застал здесь чисто русский галдеж.
– Гриша, я объездила полмира и не сбежала! Вы что – охренели? Мы же не Большой театр! – говорила надутому, угрюмому Мурьянову замечательная сорокалетняя актриса Ия Красавина. – У меня валюта осталась, я хотела тут «Шанель» купить!
– Ты уже купила «Шанель» в Лондоне… – хмуро, сквозь зубы произнес Мурьянов, не глядя ей в глаза.
– Вот падла! – возмутилась Красавина. – Ну, подожди!…
Конечно, не все они знали его, а скорей всего – никто из них не знал и не помнил какого-то там тележурналиста, который когда-то обивал пороги киностудий, но он-то, Ставинский, знал каждого из них, он писал о них, брал у них короткие телеинтервью во время киносъемок и даже пил однажды с Володей Большовым в ресторане Дома кино. И теперь, обмирая от страха, он прошел по проходу салона самолета и рухнул на свое кресло в семнадцатом ряду. Холодный пот увлажнил его рубашку, а ватный компресс, обжимавший шею, затруднял дыхание, Он сел к иллюминатору и задернул шторку, чтобы свет не падал на его лицо, и закрыл глаза, понимая, что это – конец, конец! Вирджиния молча положила свою ладонь на его руку, добела сжимавшую подлокотник кресла. От этого ли ее участия или от того, что на него действительно никто не обращал внимания, стало чуть легче. «Да и как они могли обратить на меня внимание, – вдруг подумал он, – если я сделал пластическую операцию! Я другой! Другой! Может быть, я и похож на какого-то там Ставинского, но пардон – а где те оттопыренные уши, где тот нос с горбинкой, где не в меру пухлые губы?» И ему вдруг стало смешно. Нервный, почти истерический смех подкатил к больному горлу, и, если бы не ангина, если бы ему не было больно смеяться, он бы расхохотался сейчас на весь самолет. Все! Он прошел первую проверку, и никто не узнает в нем Ставинского – нет худа без добра!