Чужой огонь

Оз Амос

Потушил свет в своей комнате и доктор Клайнбергер. Он так и застыл в углу у выключателя, лицом к темной стене, спиной к двери. По радио передавали полночную музыку. Доктор Клайнбергер беззвучно шевелил губами. Он пробовал слова, которые укладывались бы в лирическое стихотворение. Втайне он писал

стихи. Он, который питал пылкую страсть к литературе на иврите и мог часами с пеной у рта защищать достоинства языка, стоя в темноте, шептал немецкие созвучия. Должно быть, потому он и скрывал это даже от самого близкого друга. Старый ученый сознавал, что на душе его грех и, самое неприятное, это то, что его можно обвинить в лицемерии. Губы пытались облечь в слова ускользающие образы. По темным полкам пробегали блики. На мгновение свет с улицы отразился в глазницах очков, и они полыхнули безумием или отчаянием. За окном закричала птица. В ее голосе было злорадство. Понемногу, натужно что-то стало проясняться. Но это «что-то» было по-прежнему очень далеко от слов. Покатые плечи напряглись, сдерживая наплыв. Но нужные слова не пришли, они опали, как газовая ткань, улетучились, как запах или легкая грусть. Стало ясно, что надеяться не на что.

Доктор Клайнбергер снова включил свет. "Боже мой, — вдруг подумал он, — как отвратительны все эти африканские безделушки и эротические вазы. И слова".

Он протянул руку и, не спеша, взял с полки какой-то научный труд. На кожаном переплете золотыми буквами было выбито по-немецки: "Бесы и духи в древнехалдейском культе". Слова — как потаскухи. Когда за них готов душу отдать, они изменяют, и потом ищи-свищи их по темным закоулкам.

XI

Последняя рощица, где расположился Библейский зоопарк, подступает своей северной кромкой к границе между Иерусалимом и деревнями неприятеля. Меньше

четырех месяцев была Лили замужем за Иосефом Ярденом, тогда нежным юношей, мечтателем и идеалистом. Прошло много лет, но на душе все еще неспокойно. Человеку так же свойственно таить обиду, как луне медленно, с холодным и злым, расчетом, плыть по ночному небу.

В зоопарке нервная, тревожная тишина.

Хищники спят. Но сон их неглубок. Они никогда не позволяют себе полностью отрешиться от запахов и звуков, которые доносит им ветер. Ночь забирается в сны и порой извлекает из легких короткое глухое рычание. Промозглый ветер зыбил их мех. Порой по нему пробегает нервная дрожь, рябь настороженности или привидившихся кошмаров. Влажный, недремлющий нос прощупывает воздух, не пропуская ни одного постороннего запаха. На земле роса. В шелесте сосен пульсирует затаенная грусть. Сосновые иглы осторожно опускаются на землю, будто пробуя темноту, прежде чем припасть к черной росе.

Из клетки волков доносится урчание. Волк и волчица мечутся, тянутся друг к другу в ночной темноте. Самка кусает самца, но он лишь удваивает натиск. Среди любовных игр они слышат, как кричит птица и как рысь зовет на разбой.

Голубоватый пар поднимается из низин. По ту сторону границы мерцают чужие огни. Лунный свет, падая на землю, как привороженный, льнет к белизне каменных глыб — глянцевых, ядовитых наростов, излучающих тлетворный, болезненный блеск.

В низинах рыщут всполошенные луной шакалы. Из глубин тумана они зовут своих братьев, посаженных в клетку. Там земли кошмаров, и только за ними лежат, быть может, сады, которых не видел глаз, но выстрадало сердце, зовущее: домой.

Среди пугающей яви подними глаза. Бледно-лиловый нимб окутывает верхушки сосен, словно даруя прощение. Только камни сжигаются заживо. Дай им знак.