Чья-то любимая
Шрифт:
– Мы, режиссеры, имеем некоторую власть, – серьезно сказала я.
Не очень-то большое возмездие – разрешить ее ребенку съесть разогретый в гриле бутерброд. Но и в этом есть свой смысл! Миссис Хупс, нянька Винкина, удалилась в туалет, вне сомнения для того, чтобы снять с себя всякую ответственность за происходящее.
Винкин за милую душу слопал весь разогретый бутерброд, а я уставилась на поданный мне гамбургер. Винкин, поняв мои слова буквально, принялся разглядывать его вместе со мной. Я скосила глаза и так, искоса, все глядела и глядела на лежащий передо мной гамбургер. Это здорово развеселило Винкина. Вернулась миссис Хупс, с явно подавленным макияжем на лице. Но она по-прежнему не могла взять в толк, что происходит между мной и Винкином.
– Вы и вправду верите в крысиное дерьмо? – спросил у меня Винкин. – Свен в это
– Там, в верхних штатах, у них не очень хорошее телевидение, – добавил мальчик. – Я почти все их мультики видел.
Когда я вижу грустного ребенка, меня всегда гложет одна и та же мысль – может, точно также грустит и мой собственный сын. А ребенок, который своим лучшим другом считал Свена Бантинга, изначально обречен на грусть. Правда, в конце концов, если Шерри, родная мать Винкина, могла доводить его до слез, может, оно и к лучшему, что рядом с ним находилась хоть одна живая душа. Свен должен был вернуться к нам через два-три дня, и очень интересно, что тогда будет.
– Так хочется заняться чем-нибудь по-настоящему интересным, – сказал Винкин.
– О, Винкин, не надо так грустить, – сказала я. – Что же ты считаешь по-настоящему волнующим? Ты сам придумай такое занятие, а я с удовольствием к тебе присоединюсь.
– Хорошо бы посмотреть буйволов, – сказал Винкин. – Я никак на них не насмотрюсь.
– Ну Винкин, – сказала миссис Хупс. – Ты же знаешь, твоя мама требует, чтобы ты ложился спать пораньше.
При ее словах на лице мальчика мгновенно появилось выражение полной обреченности. Я просто не могла этого вынести и заставила его снова повернуться ко мне.
– Слушай, дружок, тебе надо непременно уметь постоять за себя, – сказала я. – Сейчас только восемь часов. И я не вижу абсолютно никакой причины, которая могла бы нам сейчас помешать поехать и взглянуть на этих буйволов. Мне и самой очень этого хочется. Может быть, ты сначала съешь мороженое?
Миссис Хупс отлично понимала, что своим попустительством подвергает себя отчаянному риску. Но она явно почувствовала облегчение, что ей не придется снова разочаровывать мальчика. Я попросила у Джерри взятый им напрокат автомобиль, и мы с Винкином выехали из города, направляясь миль за двенадцать на ранчо, где находились буйволы, которых мы использовали на съемках. Их там было штук двадцать. Пока мы ехали, Винкин во всех деталях критиковал телевизионные программы штата Техас. Возражать ему я просто не могла, потому что из-за отсутствия времени ни одной из этих программ ни разу не видела.
– Наверное, вам на самом-то деле все равно, что думает Шерри, правда? – спросил мальчик, на минутку забыв о своем мрачном настроении.
– Ты прав, Винкин, меня действительно это не волнует, – сказала я.
– И меня тоже, только не всегда, – сказал он даже с какой-то гордостью.
На ранчо нас окружили собаки. Сначала они залаяли как сумасшедшие, а потом, опознав меня, замолчали. Хозяин ранчо, мистер Дебо, вышел из двери своего дома. Но, по-видимому, он узнал машину Джерри, потому что тут же вернулся в дом. Буйволы стояли в большом загоне, вокруг кормушки с сеном. Мы с Винкином забрались на деревянную ограду, уселись на нее и стали за ними наблюдать. Было прохладно, и я прижала мальчика к себе, а он не сопротивлялся. Над нами светила луна, то появляясь, то исчезая за редеющими тучами. Один или два буйвола повернули головы в нашу сторону, остальные же, как ни в чем не бывало, продолжали жевать свое сено. А потом, к безграничному восторгу Винкина, один буйвол, видимо, вполне насытившись, отошел от кормушки и приблизился к нашей ограде. Он издал несколько ворчливых звуков, а потом мы услышали, как он вздыхает – точно так, как это делают все, когда наступает время ложиться спать. И после этого буйвол опустился на пол. Винкин взял меня за руку – наконец-то он видел нечто интересное. Мы могли бы даже перейти за ограду и влезть буйволу на спину.
– Ему приснится сон? – спросил мальчик.
– А что, по-твоему, может буйволу присниться? Винкин хихикнул. Это был первый нормальный детский звук, который я от него услышала за весь этот день.
– Может быть, ему приснится, что его будут снимать в кино, – сказал Винкин. – Может, он от этого очень разволнуется.
– А с другой стороны, может быть, ему приснится, что мы все разом умерли, – предположила я. – Тогда он, и его друзья, снова могли бы завладеть всеми этими равнинами, как это было когда-то в старые
– Когда их тут были буквально миллионы, – добавила я. – Много-много миллионов. Подумай об этом.
Винкин призадумался. Мы просидели на ограде целых полчаса, слушая, как дышит лежащий рядом буйвол. Когда тучи совсем закрывали луну, становилось так темно, что остальных его собратьев было почти не видно. Правда, мы отчетливо слышали, как они вытягивают из кормушки пучки сена. А потом из-за туч снова появлялась луна, белая-белая, и снова можно было разглядеть рога у буйвола и даже тени, отбрасываемые их большими телами. Мы явственно ощущали запах от пыльной шкуры буйвола, лежавшего прямо под нами. Винкин сидел, ни разу не шелохнувшись. Вокруг нас простиралось бескрайнее море травы, над нами были белая луна и высокое небо, а рядом тихо лежали эти большие животные. И все это создавало такое ощущение, будто нас с Винкином коснулось дыхание чего-то бессмертного. Возможно, ни разу до этого момента Винкин ничего подобного не испытывал. Думаю, он вот так – не двигаясь – мог бы просидеть всю ночь напролет. Но в конце концов мы оба поняли, что наша радость тоже имеет свой конец. И мы просто еще немножко посидели на ограде, по мере сил стараясь продлить удовольствие.
– Пошли, малыш, – сказала я. – Не стоит слишком уж сердить твою маму.
Винкин скорчил гримасу.
– Мне вовсе не так хочется спать, как она думает, – сказал он.
Ночью прерии выглядели куда красивее, чем днем. По дороге в город мы могли наблюдать, как над радиовышкой высоко в небе лучится красный свет. На какое-то короткое время мною овладело чувство полнейшего удовлетворения. Я понимала, что это же чувствует и Винкин. Меня вдруг охватило искушение просто украсть этого ребенка. Шерри, скорее всего, на это будет наплевать, к тому же я оставлю ей записку. Тогда мы с Винкином поехали бы на машине до самого Вайоминга, подальше в горы, и там совершили бы еще уйму всяких волнующих дел. Благодаря этому мальчику, я бы могла стать хорошей матерью, и я в свою очередь научила бы его, каким должен быть настоящий ребенок.
Вместо всего этого я вручила его миссис Хупс. Она очень волновалась, придумывая, что ей ответить Шерри, если вдруг та позвонит.
Я забрала поступившую для меня информацию, выяснила, что на завтра обещают хорошую погоду, и что в пять часов будет общий сбор. А потом я умудрилась добраться до своей комнаты, не встретив никого, кто бы стал выражать мне свое сочувствие. В комнате царил неописуемый хаос. Во время съемок я отказываюсь соблюдать какой бы то ни было порядок. А горничные в мотеле так нас боготворят и так боятся хоть чем-то нас огорчить, что только убирают постели и меняют полотенца, ничего больше в наших комнатах не трогая. Менять полотенца им приходилось регулярно, потому что Оуэн на этом просто зациклился. Ему никогда их не хватало, никогда. Насколько я помню, самое большое внимание ко мне за все то время, что мы были вместе, он проявил в Сан-Франциско, где мы на неделю останавливались в каком-то отеле. Там оказалось не только огромное множество разных полотенец, но к тому же еще и подогреватели для них. По мнению Оуэна, теплые полотенца – это просто предел желаний. Я так никогда и не сумела понять, почему полотенца так много для него значили. Если, конечно, это его особое к ним отношение не связано с увлечением футболом, когда после матчей приходится подолгу стоять под душем.
За исключением пристрастия к полотенцам, во всем остальном Оуэн не был привередливым. Примерно раз в месяц я была вынуждена убирать его квартиру, иначе он бы просто погиб под грудами мусора. Оуэну легче было купить новую рубашку, нежели отнести грязную в стирку. В его кладовке я находила по тридцать грязных рубашек, надетых не больше одного раза и тут же брошенных в кучу. Разумеется, у Оуэна был «мерседес» последней марки, при виде которого захватывало дух у всех гомиков Голливуда. Но за исключением этого «мерседеса», все его вещи были низкого качества, и даже сам «мерседес» не очень-то соответствовал облику своего хозяина. Оуэн выглядел бы куда более естественно, если бы вместо «мерседеса» ездил на «бьюике». Возможно, он и чувствовал бы себя в «бьюике» более счастливым, только мне кажется, что сам Оуэн этого никогда не понимал. Может быть, он и привлек меня тем, что так мало себя знал. До него я встречала слишком уж много мужчин, которые были уверены в себе, много знали о себе, и много – обо мне. Оуэн же почти ничего не ведал ни о себе, ни обо мне.