Цицерон. Поцелуй Фортуны
Шрифт:
С самого раннего возраста Цицерон ощущал на себе влияние авторитета деда (гораздо в большей степени, чем отца). Доходов от продажи сельскохозяйственной продукции не хватало, отчего дед не терпел проявления расточительства, у кого бы то ни было, также пьянства, чревоугодия и прочих «радостей жизни». Домашние часто слышали от главы семейства:
– Если хочешь чувствовать себя богатым, не копи бездумно деньги, а лишь умеряй свои желания. Если же хочешь быть честным, никогда не стремись к славе и почестям, но убавляй свои желания. Если хочешь жить, не переставая наслаждаться, не стремись
Члены семьи руководствовались взыскательностью к собственным поступкам, благочестием и верностью служения Отечеству. Развешанные повсюду на стенах медные доски с наставлениями предков, как бы ненароком, подталкивали всякий раз прочитать их и задуматься над смыслом. Глава рода утверждал, что, пока они почитаются в семье, ни голод, ни мор, ни пожар, ни другая беда не войдут в жилище. «А те дома, в которых они отсутствуют или бездумно выбрасываются, – настаивал он, – настигнет неотвратимое испытание».
Дед упорно сторонился любых перемен устоявшегося уклада, любых культурных поветрий. Хотя он стремился к просвещению, как большинство римлян, труды знаменитых греков обходил вниманием. Отсюда игнорировал соседей, изучавших греческие науки. Отказывался слушать греческую речь, отчего приглашал в гости только «проверенных» на этот счёт людей (даже из ближайших родственников). Говорил: «Кто лучше всех знает по-гречески, тот и есть величайший негодяй» – и зло плевался. Сыновьям же своим старик объяснял:
– Подвиги греков гораздо менее значительны, чем о них говорят мифы и легенды. Эллины кричат о своём величии на весь мир. Но кто одолел их великую Грецию? Римляне! Оттого римляне, а не кто бы то ни было ещё достойны того, чтобы другие народы признавали за нами превосходство! Римляне проигрывали битвы, но войны – ни разу. Удача придавала нашим предкам силу, а неудачи – мужество!
Он рассказывал также, что у предков римлян было законное основание для войн с другими народами, поскольку они не имели отечества. В поисках родины они шли по чужим землям – от одной войны к другой, – прибавляя себе друзей, союзников и врагов.
– Мы стали великими. У нас есть Рим. С тех пор кто не видит себя нашими рабами – наши враги. Несогласные с нами греки – теперь рабы, хотя в учёности и словесности всякого рода Греция нас превосходила.
Старик демонстративно уходил в свою комнату, когда его супруга приглашала в дом родного брата Гратидия, представителя древнейшего плебейского рода Мариев. Гратидий обожал эллинскую культуру, выделял ораторское искусство Демосфена и других знаменитых греков. У себя дома он организовал «общество любителей греческого красноречия», на заседания которого приглашал молодых людей, желающих совершенствоваться в ораторстве. Произносил заготовленные речи, давал советы. Заметив у детей сестры, старшего сына, Марка, и младшего, Луция, интерес к обучению наукам, Гратидий, несмотря на недовольство их отца, привил им понимание мудрого наследия Греции и восприятие эллинской культуры за идеал.
С молоком матери
Старший сын, наследник своего отца, вошёл в тридцатилетний возраст, когда ему приснилась связка ключей от замков на входной двери и кладовых. Гадать не пришлось – ключи означали хозяйку, которая войдёт в супружеский дом. Он женился на Гельвии, «женщине хорошего происхождения и безупречной жизни». Она действительно оказалась заботливой хозяйкой дома, требовательной к семейному укладу. А вскоре супругу приснился очаг с разгорающимся огнём…
Гадатель изрёк:
– К добру твой сон, к рождению детей. Домашний очаг подобен женщине, которая принимает в себя пригодное к жизни.
Гельвия родила первенца, как все римлянки, дома, «на родильном стуле». Помощница повитухи придерживала её со спины, мягко надавливая на живот во время схваток, а повитуха, сидя на корточках, подсказывала, как дышать, и принимала младенца. Роженица «не ощутила боли и нежелательных последствий», что предвещало новорождённому «жизнь в почёте и славе».
Пуповину младенца перевязали шёлковой нитью и обрезали, тельце обмыли, запеленали лентами из ткани. Повитуха осторожно взяла на руки крохотную «живую мумию» и понесла во внутренний двор, атриум, где ожидал отец ребёнка вместе с ближайшими родственниками.
Наступил момент «признания новорождённого». Младенца положили у ног отца: если он возьмёт на руки и поднимет над головой, ребёнок признаётся, становится новым членом семьи. Если не признает дитя, его отнесут на базарную площадь, где оставят в специально выделенном для таких случаев месте – «у молочной колонны», откуда его заберут желающие дальше растить и воспитывать в своих интересах.
Отец признал первенца, его вернули матери, чтобы разрешить следующую, не менее важную, проблему – кормление. Среди части римлянок кормление грудью собственных детей не одобрялось. Новорождённый передавался кормилице, предпочтительно рабыне-гречанке. Если она сразу не находилась, вскармливали молоком коровы, буйволицы или козы. Хотя существовало убеждение, что ребёнок приобретёт их дурные качества, например непослушание.
В Арпине, в отличие от Рима, кормление грудью воспринималось обязанностью матери перед родным ребёнком. Гельвия недолго колебалась, к тому же муж привычно обратился к мудрости греков:
– Грудь дана женщинам не для украшения тела, а для кормления младенцев. Десять лун ты носила дитя внутри себя, когда ещё не видела его. Разве ты вправе отказать ему в материнском молоке?
Супруг говорил, что мать, отдающая дитя другой женщине, ослабляет соединительную нить, связывающую родителей с детьми. Да и сам младенец забывает родную мать, перенося любовь на чужую кормилицу.
Гельвия начала кормить первенца грудью, но молоко почему-то исчезло. Для малыша всё же пришлось искать кормилицу из ближайшей родни. Но мать ревностно следила за каждым её действием: требовала давать грудь регулярно и только днём, возражала против кормления иной едой, а если малыш требовал еды, запрещала давать жёваный хлеб, как поступали в крестьянских семьях. Кормилица радостно объявила, что к ней во сне явился призрак с веткой оливы и предсказал, что она кормит ребёнка, который окажется великим благом для Рима. Сон приняли на веру, поскольку в Греции олива посвящалась богине Афине, воплощению мудрости.