Циция
Шрифт:
– Как? Ты смеешь противиться царским законам? – грозно наступая на него, спросил «Апракуне».
– Не царским законам, а твоему самовластию, безбожник ты этакий!
Видно было, что Бежия не шутит. И «Апракуне», застыв на месте, стал издали осыпать его руганью.
– Ты подойди поближе, я покажу тебе, каков ты молодец! – кричал в ответ Бежия.
«Апракуне» сделал знак казакам. Они стали медленно надвигаться на Бежию и окружили его плотным кольцом. Грянул выстрел, один из казаков свалился. Бежия отшвырнул в сторону ружье, – он не успел бы снова его зарядить, – и набросился с обнаженным кинжалом на озверелых казаков. Но он был один против многих, люди закружились клубком, как в водовороте, и когда разомкнулся клубок, на земле, рядом с тремя трупами казаков, лежал зарубленный Бежия.
В полуприкрытых глазах его застыло недоумение, в них был горький укор жизни, так несправедливо поступившей с ним.
Около убитых поставили караул, чтобы никто не тронул их до приезда следователя. «Апракуне» с остальными казаками уехал в Квеши.
Чувство, похожее на жалость, на мгновение шевельнулось в его груди.
– Да что уж там! – поспешил он отогнать от себя докучливое чувство. – Сам виноват, зачем полез в драку? – и «Апракуне» принялся подсчитывать предстоящую прибыль от продажи овец.
27
Старик недолго прожил после этого несчастия. Он унес с собой в могилу горькую обиду за судьбу своей дочери. Циция не плакала, не причитала, но она таяла, как свеча, на глазах у всех – горе иссушило ее.
Она осталась совсем одна на целом свете, обнищавшая, разоренная. С той поры сердце ее было безутешно, горькие мысли неотступно сверлили ей мозг, никогда улыбка не озаряла ее лица.
Тщетны были попытки добрых соседей развлечь ее, смягчить хоть на мгновение ее скорбь. Однообразно текли сиротливые дни безысходного одиночества.
Однажды поздним зимним вечером, когда черные тучи заволокли все небо, когда северный ветер со стоном кружил над землею, сметая в кучи сухую ледяную крупу, когда снежные глыбы, отделяясь от скал, поминутно срывались вниз, оглушительным гулом отдаваясь в ущельях, – Циция сидела одна в своем пустом доме у тлеющего очага и грела замерзшие руки. Она вся дрожала от холода, через неплотно прикрытые двери и ветхую кровлю врывался снежный ураган и обдавал леденящим дыханием ее озябшее тело.
Вдруг кто-то дернул за ручку двери и потом постучался. Женщина вскочила в смертельном испуге.
– Кто там? – крикнула она.
– Это – брат твой Султи!
Циция опрометью кинулась к двери и распахнула ее. Она бросилась к Султи, прижалась к нему и зарыдала.
– Девушка, куда же девался мой брат?
– Убили его, Султи, убили! И я даже не смогла послать тебе весть…
– Кому мстить за его кровь?
– Сама не знаю. Говорят, пристав убил его.
– Разве можно так относиться к врагу! – упрекнул ее Султи.
– Султи! – оживилась Циция. – Ты проводи меня, покажи мне злодея, и я зубами перегрызу ему горло, разорву ногтями грудь, выпью кровь из его сердца!..
– Тогда идем, идем вместе!.. Султи – горец, он не оставит неотомщенной кровь своего побратима!
– И это верно?! – воскликнула женщина.
– Султи никогда не лжет, у него слово и дело – одно. Женщина снова приникла к нему и заплакала. Прикосновение любимой пробудило в груди Султи долго сдерживаемое чувство.
«Счастье еще возможно для меня!» – подумал он. Он привлек ее к себе, приник дрожащими губами к ее губам.
– Идем, идем вместе! Жизнь еще возможна для нас! – шепнул он ей. И, завернув ее в бурку, подхватив на руки, он выбежал с нею во двор, где ждала его оседланная лошадь. Он быстро вскочил в седло, посадил к себе женщину и растаял, как призрак, в снежной мгле.
28
На следующий день вокруг постоялого двора в селении Степанцминда толпился народ. Люди волновались, шумели, о чем-то оживленно беседовали.
– Убили! Убили! – слышалось кругом.
– Кого убили? – спросил какой-то прохожий.
– Да того самого, диамбег, что ли, он был или пристав, «Апракуне» звали его.
– Вот как? – радостно удивился прохожий, – а кто же его убил?
– Неизвестно! Никому неизвестно толком, кто убил! – ответили из толпы.