Цирк Умберто
Шрифт:
— Сколько ж ты там прикопил золотишка, мамелюк? Подкинул бы нам слиточек на бедность.
— Э, дружище, прошло то время. Золото не больно-то прочный металл: быстро испаряется от алкоголя. Беда, да и только, честное слово!
— Так ты снова нищий идальго, не обремененный имуществом?
— Vos sab'es [117] . Идальго и есть. В кармане всего пара cobres [118] . Но зато наклевывается одно дельце — я затем и приехал, с другого конца Европы тебя учуял. Как прослышал, сразу сказал себе: это то, что нужно Ференцу Восатке. Другому тут не управиться!
117
Известное
118
Медяков (исп.).
— Дон Хосе, вы, кажется, хотите вогнать меня в краску? В Новой Гренаде мы называли это maca~na [119] . Здесь же я скажу, что ты, Пепик, просто захваливаешь меня.
— Нет, серьезно, Ференц, дело солидное. Нужны старые мексиканцы.
— О! Уж не собирается ли кто основать акционерное общество по использованию заживших ран?
— Да нет. Хотя, может, так оно и есть. Это как посмотреть. О том, что в Америке заваруха, ты знаешь?
— Как же! Север против Юга. Толкуют о рабах, а на самом деле и те и другие из-за презренного металла дерутся.
119
Брехней (исп.).
— Это нас не касается. Главное — в Мексике неспокойно. Хуареса уберут…
— Того метиса? Вряд ли. Умен каналья!
— Говорят тебе — уберут! Надо только вовремя собрать сотни три старых мексиканцев вроде нас с тобой. Штука верная, поверь мне. Проезд до Веракрус оплачивается. Оттуда махнем в Соледад, Орисабу, Пуэбло и Мехико и будем ждать, когда заварится каша.
Восатка задумчиво поглядел на приятеля-авантюриста, за столом воцарилась напряженная тишина. Все почувствовали, что сержант может не устоять: слишком уже велик соблазн — стихия его бурной молодости.
— Орисабу… Пуэбло… Мехико… — как зачарованный, повторил Восатка.
Он вдруг всем существом почувствовал горячее дыхание песчаных пустынь, запах пеонских лачуг, увидел в прозрачной вышине ослепительно белые макушки гор, ощутил под собой бегущего рысью пегого пинго — своего любимого коня.
Ему рисовались причудливые плоские храмы и дворцы, раскинувшиеся на огромных пространствах, он слышал мычание стад на зеленом ковре весенней саванны, вдыхал густой, насыщенный испарениями джунглей воздух тропиков, снова слышал крик попугаев, сухое потрескивание корабельных мачт и плеск наполненных ветром парусов. Запахи, звуки, цвета, ландшафты нескольких географических поясов нахлынули на него и слились в неодолимый дурман, принесли ощущение безграничной свободы, воспоминания буйной молодости. И, как живое олицетворение всего этого, закружились перед его глазами дразнящие тела белых и смуглых женщин, с неведомо куда зовущими бездонными черными глазами, с именами, которые звучат как сладострастная музыка, — Долорес, Росарио, Соледад, Энкарнасьон, Гвадалупе, Консепсьон, Эдувихис, Эсперанса, Асунсион, Грасия, Фе. Шрам на его лице покраснел, жилы на висках и шее вздулись. Керголец, Карас, Малина, Буреш никогда не видели балагура сержанта таким возбужденным. Сознание того, что из загадочного прошлого Восатки всплыло нечто куда более сильное, чем их дружба, обволакивало их душной пеленой. Кергольцу невольно вспомнился налетевший на них в Венгрии смерч, который сорвал канаты и унес верх шапито высоко в ясное небо. У Караса на миг перехватило дыхание: сейчас другой порвет путы, связывающие и его, Караса. У Малины был такой вид, будто у него опять отшибло память; старика так и подмывало подойти к Восатке и положить ему на голову руку. Косвенным образом это сделал Буреш. «Нужно вмешаться, вернуть сержанта на землю», — подумал он. И тотчас задал вопрос:
— А скажите, пан Лебеда, кто оплачивает дорогу до Веракрус?
Восатка вздрогнул и уставился на Буреша.
— Что ты сказал?
— Я спрашиваю пана Лебеду, кто оплачивает проезд до Веракрус. Он заявил, что дорога даровая.
— А верно, Пепе, — Восатка забарабанил пальцами по столу, — кто?
— Веракрус уже занят.
— Кем? Не американцами же?
— Нет, французами, испанцами и англичанами. Хуарес отступает и ведет переговоры. Но французы не успокоятся. Как остальные — не знаю, а Наполеон наверняка не успокоится. Это мне доподлинно известно, иначе я не сидел бы тут. Сейчас собирают крепкую монтонесу — экспедиционный отряд. Клянусь, Ференц, у тебя есть шанс заделаться генералом.
— Фьу-у-у, — протяжно свистнул Восатка, — на французские-то денежки?
Лебеда кивнул.
— Они что, задумали всю Мексику прибрать к рукам?
Лебеда огляделся по сторонам, придвинулся к столу и, наклонившись, произнес почти шепотом:
— Это покамест тайна. В Мексике будет не колония, а что-то посолиднее — чтобы разом покончить со всеми смутами. Может, королевство, или империя, или еще что-нибудь в этом роде. Точно не знаю. Но, ручаюсь, там будет чем поживиться. Никто же Мексику толком не знает!
— А кому ее собираются преподнести? Не Бонапарту ли часом?! — не громко, но внушительно и с сарказмом спросил Восатка, беря быка за рога.
Буреш был поражен: да у этого балагура недюжинный политический опыт!
— Нет, — ответил Лебеда. — Для этого подыскали Габсбурга. Брат Франца-Иосифа. Фердинанд-Максимилиан. Императоры уже столковались.
— Ах, вот оно как, — выдохнул Восатка и, сделав паузу, продолжал с яростной горячностью, — у великих держав снова слюнки текут: еще бы, добычу почуяли! Их так и тянет к свободным государствам за океаном, как кота на сало! Снова грабить и убивать под маркой цивилизации и порядка, чтобы капиталу дорожку к рабам проложить! За плечами у этих мексиканцев пятьдесят кровавых лет, но они дрались между собой за свободу и с каждым десятилетием на шаг приближались к цели. Теперь же им вместо борьбы предлагают хомут! Не проливать кровь — цедить по капле! Коронованные гиены начинают выть! На такой вой сержант Восатка привык отвечать пулей. Нет, Пепичек, просчитался ты, браток, зря приехал! Этот Санта-Ана — отъявленный негодяй, но я служил ему, когда он защищал свободную Мексику. И не позволю перевезти себя контрабандой на мексиканский берег, чтобы помочь похоронить свободу. Составляй свою монтонесу сам. Я на тебя не в обиде. Contra gustos no hay disputa [120] . Но сержант Восатка предпочитает нюхать навоз в конюшне.
120
О вкусах не спорят (исп.).
— Превосходно, дружище! — вполголоса воскликнул Буреш. — И попомни мое слово: если верно то, что сказал земляк Лебеда насчет Габсбургов, дело кончится плохо. Над этим родом тяготеет проклятие.
Все энергично закивали головами. Пан Лебеда растянул рот в смущенной улыбке и поскреб грязной рукой затылок.
— Ну, ну, — дружелюбно обратился он к Восатке, — ты только не проглоти меня за то, что я за тобой приехал. Я думал, ты обрадуешься.
— Нет, — решительно возразил Восатка, — это дело не по мне.
Лебеда принадлежал к людям, которых не так-то просто обескуражить, но, видимо, он хорошо знал Восатку и понимал, что уговоры не помогут.
— Еще одна отвергнутая любовь, — ухмыльнулся он и поднял кружку. — Будь здоров, Ференц! Выходит, ехать мне в Мексику без друга.
Он чокнулся с новыми знакомыми; все были рады наступившей разрядке. Малина, как всегда, разволновался.
— У меня голова кругом идет, — пожаловался он, поставив кружку на стол. — Не пойму, по какой-такой причине, но эта история — хоть убейте — напоминает мне случай с тигровитым питоном.
Все расхохотались.
— С каким еще питоном? — громко смеялись друзья, довольные переменой темы.
— Да был у нас в цирке тигровитый питон, — начал старик. — Знаете небось, что это такое. Наш был — во, здоровенный! Старый Умберто всегда печатал в афишах, что длина ему четыреста восемьдесят пять флорентийских дюймов. Поди узнай, так это или нет: флорентийских-то дюймов не существует.
— Питоны — это огромные тропические ужи, их называют еще тигровыми ужами, — поспешил объяснить Буреш.