Цитадель автарха
Шрифт:
Наконец я нашел подходящее сравнение – я чувствовал себя, как в то памятное утро, когда мы с Агией отправились в Ботанические Сады, в первое утро после моего ухода из Цитадели. Именно тогда я обрел Коготь, хотя сам не знал об этом. Я впервые задумался, не был ли он проклятьем, равно как и благословением. Или, возможно, все минувшие месяцы потребовались мне, чтобы полностью оправиться от раны, нанесенной листом аверна вечером того же дня. Я достал Коготь и внимательно вгляделся в его серебристое мерцание, а подняв глаза, обнаружил, что стою перед сияющим алым шатром часовни Пелерин.
До меня донеслось монотонное песнопение, и я понял, что придется подождать, прежде чем храм опустеет, но тем не менее двинулся вперед. Потом я проскользнул
В качестве стороннего и непредвзятого наблюдателя могу заметить, что обряд Пелерин превосходил наши церемонии красотой, но был менее театрален и, в конечном счете, наверное, менее трогателен. Несомненно, костюмы участников обряда были древними и яркими. В песнопениях чувствовалась странная привлекательность, которой я не замечал в других музыкальных произведениях. Наши церемонии имели одну главную цель – возвеличить роль гильдии в глазах ее молодых членов. Возможно, схожие функции выполняли и церемонии Пелерин; если же нет, тогда они стремились привлечь к себе особое внимание Всевидящего, но удавалось ли им это – не могу сказать наверняка. Как бы там ни было, Орден так и не получил особого покровительства.
По окончании церемонии одетые в алое жрицы стали выходить из часовни. Я же склонил голову и сделал вид, будто погружен в молитву. Очень скоро выяснилось, что моя уловка обернулась чем-то серьезным. Я по-прежнему ощущал свое коленопреклоненное тело, но лишь как некое побочное бремя. Я унесся разумом к звездным пустыням, далеко от Урса и неимоверно далеко от архипелага его основных миров, но, казалось, то, к чему я обращался, находилось еще дальше – будто я добрался до стен самой вселенной и теперь кричал сквозь эти стены тому, кто ожидал снаружи.
Нет, не кричал, возможно, я выбрал неверное слово. Скорее я шептал, как, вероятно, Барнох, замурованный в собственном доме, шептал через щель какому-нибудь сочувствующему прохожему. Я рассказывал о том, кем я был, когда носил драную рубаху и глазел на птиц и животных через узкое окно мавзолея, и кем я потом стал. Я говорил также – нет, не о Водалусе и его борьбе с Автархом, но о тех мотивах, которые я когда-то по глупости приписывал ему. Я не обманывал себя мыслью, что мне суждено вести за собой миллионы людей. Я попросил лишь научить меня вести самого себя. И тогда мне показалось, что я все яснее вижу в щели вселенной некую новую вселенную, купающуюся в золотистом свете, и моего слушателя, опустившегося на колени и внимающего моим словам. То, что мнилось трещиной в мироздании, расширялось до тех пор, пока я не увидел лицо, молитвенно сложенные руки и глубокое, точно тоннель, отверстие в человеческой голове, которая в какой-то момент показалась больше головы Тифона, высеченной на поверхности скалы. Я шептал в собственное ухо и, когда понял это, влетел туда, как шмель, и наконец поднялся на ноги.
Помещение опустело, и в воздухе, смешавшись с фимиамом, повисла абсолютная тишина. Передо мной возвышался алтарь, скромный по сравнению с тем, что мы разрушили вместе с Агией, но прекрасный в своем сиянии, непорочности линий и чистоте панелей из солнечного камня и лазурита.
Теперь я выступил вперед и преклонил колена прямо перед алтарем. Мне не требовалось ученых доказательств, чтобы понять, что от этого я не стал ближе к Теологуменону. Тем не менее я чувствовал его присутствие и потому нашел в себе силы в последний раз достать Коготь, хотя раньше и сомневался, что смогу это сделать. Тщательно
Я знал, что Коготь просто смахнут, если я открыто оставлю его на алтаре. Взобравшись на помост, я принялся искать место, куда мог бы спрятать его надолго и достаточно надежно, и наконец заметил, что алтарный камень удерживается снизу четырьмя зажимами, которые наверняка никто не трогал с тех пор, как установили этот алтарь. У меня сильные руки, и я смог отогнуть скобы, но не думаю, что нашлось бы много людей, способных повторить мой подвиг. Над деревянным полом под камнем кто-то поработал со стамеской, оставив выдолбленное пространство, так что сам камень упирался в помост лишь своими краями и был более устойчив. Я не мог и мечтать о такой удаче. Бритвой Ионы я отрезал кусок ткани от края моего изношенного гильдийского плаща и завернул в эту тряпицу Коготь. Потом я положил его под камень и заново закрепил скобы, до крови разодрав себе пальцы, стараясь убедиться, что никто случайно не разогнет зажимы.
Отойдя в сторону от алтаря, я ощутил глубокую грусть, но не успел пройти и половину пути до двери из часовни, как меня охватило необузданное веселье. Я освободился от тяжкого бремени ответственности за жизнь и смерть. Отныне я стал просто человеком и был вне себя от радости. Я чувствовал себя, как в детстве, после долгих занятий с мастером Мальрубиусом, когда я наконец-то был свободен и убегал поиграть на Старом Подворье или карабкался сквозь брешь в стене, чтобы через минуту уже мчаться среди деревьев и мавзолеев нашего некрополя. Я был опозорен и изгнан, лишился дома, остался без друзей и без денег, а теперь еще и отдал самый ценный предмет на свете, в конечном счете единственный ценный предмет. Но тем не менее я знал, что все будет хорошо. Я спустился до самой основы существования и ощущал это дно руками. Теперь я знал, что такая основа действительно существует и отныне я буду только подниматься вверх от этой нижней точки. Я завернулся в плащ, как делал это на сцене, ибо ощущал себя не палачом, а актером, хотя некогда действительно был палачом. Я подскакивал в воздух, как скачут горные козлы, и дурачился, ибо чувствовал себя ребенком и знал, что тот, кто не испытывает этого чувства, – не человек.
Когда я вышел из часовни, воздух оказался свежим и прохладным, словно специально созданным для меня, чем-то новым, но только не древней атмосферой Урса. Я с наслаждением купался в этом воздухе, распустив полы плаща и воздев руки вверх, к звездам, наполняя свои легкие, словно новорожденный, чуть не захлебнувшийся околоплодными водами.
Все эти мои переживания заняли куда меньше времени, чем требовалось на описание. Я уже был готов направиться обратно в лазарет, как вдруг заметил неподвижную фигуру. Некто наблюдал за мной, схоронясь в тени одной из палаток. С тех пор как мы с мальчиком едва спаслись от слепо рыскающего чудовища, разрушившего деревню магов, я боялся, что кто-нибудь из слуг Гефора вновь идет по моему следу. Поэтому я хотел было удрать, но фигура выступила в лунный свет, и я увидел перед собой Пелерину.
– Подожди, – проговорила она. – Извини, если я напугала тебя.
Ее овальное гладкое лицо казалось почти бесполым. Она была молода, но постарше, чем Ава, и на добрых две головы выше ее – настоящая экзультантка, такая же высокая, какой некогда была Текла.
– Когда долго смотришь в лицо опасности… – начал было я.
– Понятно. Я ничего не знаю о войне, но много – о мужчинах и женщинах, которые с ней знакомы не понаслышке.
– Чем я могу быть полезен, шатлена?
– Прежде всего я должна выяснить, выздоровел ли ты. Что скажешь?