Цитадель автарха
Шрифт:
Он подался вперед, на миг его глаза засверкали так, будто в глубине зрачков зажглись свечи.
– Он был там! Замечательно. И ты его видел. Ты летел вместе с ним в королевском флайере. Я снова кивнул.
– Видишь ли, как ни смешно это звучит, но я опасался, что он – это ты. Никогда нельзя заранее знать. Один Автарх умирает, и его место занимает другой; этот новый может править полстолетия, а может – всего пару недель. Итак, на флайере вас было трое? Не больше?
– Нет, не больше.
– Что собой представляет Автарх? Расскажи как можно подробнее.
Я подчинился, описав внешность доктора Талоса, когда он появлялся в этой роли.
– Значит, ему удалось вырваться как от созданий чудотворца, так и от асциан? Или последние все же схватили его? А может, эта женщина и ее любовник приберегли
– Я же сказал, что асциане не добрались до него. Водалус снова улыбнулся, но сверкающие глаза и искривленный рот выдали его горечь.
– Видишь ли, – повторил он, – я уже было решил, что это ты. У нас есть слуга, но он страдает от раны в голове и пребывает в сознании лишь эпизодически. Боюсь, очень скоро его не станет. Но он всегда говорит мне правду, и Агия утверждает, что с ним был только ты.
– Значит, ты думаешь, что я – Автарх? Нет, это не так.
– Но за последнее время ты сильно изменился.
– Ведь ты сам дал мне альзабо и жизнь шатлены Теклы. Я любил ее. Неужели ты думал, что, вкусив ее сущность, я останусь прежним? Она постоянно со мной, и поэтому я – это двое в одном теле. Но я – не Автарх, в чьем теле целая тысяча.
Водалус ничего не ответил, но прикрыл глаза, будто боялся, что я увижу их пламя. Тишина нарушалась лишь плеском речной воды и приглушенными голосами вооруженных мужчин и женщин, сгрудившихся в сотне шагов от нас и время от времени поглядывавших в нашу сторону. Перелетавший с дерева на дерево попугай неожиданно издал пронзительный крик.
– Я по-прежнему готов служить тебе, – сказал я Водалусу, – если ты позволишь. – Я не был уверен в фальшивости этих слов, пока они не сорвались с моих губ, и потому растерялся, силясь понять, как то, что прежде казалось правдой для Теклы и Северьяна, теперь обернулось для меня ложью.
– «Автарх, в чьем теле целая тысяча», – слово в слово повторил Водалус за мной. – Верно, но сколь немногие из нас знают об этом.
28. НА МАРШЕ
Сегодня, в последний раз перед грядущим отъездом из Обители Абсолюта, я принимал участие в торжественной религиозной церемонии. Подобные ритуалы распределяют по семи ступеням в зависимости от их значения, или, как выражаются гептархии, «трансцендентности» – о чем я и не подозревал в те времена, о которых только что вел речь. К нижнему уровню – то есть уровню Аспирации – относятся обычные проявления благочестия, включая молитвы, читаемые в уединении, манипуляции с каменной пирамидкой и так далее. Общие собрания и публичные молебны, которые в детстве ассоциировались у меня со всей организованной религией, на самом деле составляют второй уровень, называемый уровнем Интеграции. Сегодняшняя служба принадлежала к седьмому и наивысшему – уровню Ассимиляции.
В соответствии с принципом цикличности большая часть приобретений, собранных в процессе продвижения через первые шесть уровней, теперь потеряла свою актуальность. Никакой музыки не было, и богатые ризы уровня Убежденности уступили место накрахмаленным рясам, чьи скульптурные складки придавали нам вид оживших статуй. Мы больше не можем проводить церемонию, как прежде, окутанные сияющим поясом галактики; но для достижения максимально близкого эффекта поле тяготения Урса было удалено из базилики. Я испытывал совершенно новое ощущение и, хоть страха не было и в помине, снова вспомнил ту ночь, проведенную в горах, когда мне казалось, что я вот-вот выпаду из нашего мира; завтра мне предстоит пережить это наяву. По временам потолок оборачивался полом или же (что гораздо больше смущало меня) стена превращалась в потолок, и, глядя вверх через открытые окна, можно было видеть травянистый горный склон, отвесно вздымавшийся к небу и в бесконечность. При всей своей необычности это зрелище было не менее подлинным, чем привычный для человеческого глаза пейзаж.
Каждый из нас стал солнцем, круглые черепа цвета слоновой кости превратились в наши планеты. Я сказал, что мы обходились без музыки, но это не совсем верно. Вращаясь вокруг нас, черепа издавали еле слышный мелодичный свист и гул, вызванный потоками воздуха, струившимися сквозь глазницы и челюсти. Те, чьи орбиты представляли собой округлость, пели практически на одной ноте, с незначительным отклонением при вращении вокруг собственной оси; голоса других на эллиптических орбитах то прибывали, то понижались – поднимались по мере приближения ко мне и переходили в низкий стон при удалении.
Не глупо ли усматривать лишь смерть в этих пустых глазницах и белых, как мрамор, сферах? Как много среди них наших друзей? Коричневая книга, с которой я зашел так далеко, единственный предмет среди взятых мною из Башни Сообразности, что остался со мной по сей день, была переплетена, напечатана и задумана мужчинами и женщинами с такими вот костлявыми лицами. И мы в водовороте их голосов, от имени тех, кто есть прошлое, предлагали себя и настоящее сверкающему свету Нового Солнца.
И все же в тот момент, окруженный самыми многозначительными и величественными символами, я не мог не задуматься над тем, насколько иной была действительность, когда на следующий день после моей беседы с Водалусом мы покинули зиккурат и неделю, а то и больше двигались походным порядком (я – под охраной шести женщин, которым периодически приходилось меня нести) через зловонные джунгли. Я не знал – да и теперь не ведаю, – скрывались ли мы от армии Содружества или от асциан, бывших союзников Водалуса. Возможно, мы просто стремились соединиться с основными силами повстанцев. Мои стражницы жаловались на влагу, капавшую с деревьев и словно кислота разъедавшую их оружие и доспехи, а также на удушливую жару; но я ничего подобного не ощущал. Помню, я опустил взгляд вниз и с удивлением заметил, что часть плоти на моем бедре отпала, обнажив выступающие, как тугие веревки, мускулы. Я мог наблюдать за работой собственного коленного сустава, будто за мельничными валами и колесами.
Вместе с нами шагал старый лекарь, который теперь осматривал меня два-три раза в день. Сначала он пытался сохранить мою повязку на лице в сухом состоянии, но, убедившись в тщетности своих усилий, вовсе снял бинты, довольствуясь тем, что обмазал раны целебным снадобьем. После этого некоторые из охранниц перестали даже глядеть в мою сторону и, если не могли избежать разговора со мной, объяснялись, потупив глаза. Другие же, наоборот, гордились возможностью проявить выдержку при виде моего разодранного лица. Они вставали передо мной, широко расставив ноги – поза, которую они, похоже, считали воинственной, – и с нарочитой небрежностью клали левую ладонь на рукоять меча.
Я старался заговаривать с ними как можно чаще. Нет, не потому, что хотел этих женщин – хворь, явившаяся вместе с ранами, лишила меня всякого любовного желания. Просто в центре растянувшейся колонны меня угнетало особое одиночество, какого я никогда прежде не испытывал – ни в скитаниях по раздираемому войной северу, ни запертый в камере древнего зиккурата; а еще в каком-то нелепом уголке своего сознания я все еще надеялся на побег. Я задавал своим стражницам вопросы на любую тему, где они могли проявить какую-либо осведомленность, и был несказанно удивлен тем, как редко совпадали наши мнения. Ни одна из шести не присоединилась к Водалусу потому, что понимала разницу между восстановлением прогресса, который он стремился олицетворять, и застоем Содружества. Три из них просто-напросто увязались за мужчиной, две – потому что надеялись отомстить за какую-то личную обиду, а одна бежала от ненавистного отчима. Все, кроме одной, последней, теперь сожалели о своем опрометчивом поступке. Ни одна из охранниц не имела четкого представления как о прежнем месте стоянки, так и о цели нашего нынешнего путешествия.
Проводниками нашей колонне служили три дикаря: двое юношей – скорее всего братья или даже близнецы, и один мужчина гораздо старше, чье лицо, по-видимому, искаженное не только старостью, но и физическим уродством, неизменно скрывалось под гротескной маской. Несмотря на разницу в возрасте, вся троица напомнила мне голого человека, которого я однажды видел в Саду Джунглей, – они были такими же нагими, с такой же смуглой кожей с металлическим отливом и столь же прямыми волосами. Молодые дикари имели церботаны длиннее вытянутой руки, а также мешки с дротиками, вручную сплетенные из дикорастущего хлопка и окрашенные жженой умброй – несомненно, при помощи рока какого-то растения. Старик опирался на посох, кривой, как его собственная фигура, и увенчанный высушенной головой обезьяны.