Crazy
Шрифт:
Я вздрогнула. Мойдодыр — это про меня. Потому что я — ДЫРяева. И потому что crazy. Внутри сразу стало как-то тошно. Не то, что затошнило, не по-настоящему. По-другому. Я начала вставать, зачем-то сама по себе поднялась рука.
— Тоха! Дыряева у тебя милостыню просит! Может, дашь пять копеек?
— Да мне для Мойдодыра ничего не жалко. Так она ж не возьмёт. Деньги, Колян, — это грязь!
— Смотря какие деньги…
Я быстро опустила руку. Идиотка, можно же было, наоборот, поднять — вроде причёску поправляю. Теперь, конечно,
— Итак, — Самарин взял с Карининого стола указку, постучал ею по ладони, призывая воображаемый оркестр к вниманию, — прам-пам-па-ра-пам! Шоу начинается!.. Действие первое! — Ехидно улыбаясь, он высморкался в кулак. — Действие второе. — Показал мне сопли, чтобы не думала, будто понарошку. — Действие третье, заключительное! — не торопясь, припечатал их к губке.
— Фи, Самарин! Сам теперь свою гадость бери.
Это Ирочка Бобыренко. Она Антона не очень терпит. Потому что красивая, а он всё время к ней клеится.
Теперь меня затошнило по-настоящему. Я посмотрела на Бобыренко. Вдруг заставит Самарина отмыть губку? Он Ирочку точно послушается. Ясно же, что противно. Бобыренко посмотрела на меня. Нет. Не заставит. Губы у неё брезгливо скривились, но в глазах… Там нехорошо блеснуло. Не заставит.
Самарин аккуратно пристроил губку возле доски.
— Дыряева! Эй! Твой выход!
— Да, Аля, иди к доске и объясни Самарину, где он второй корень потерял, — подхватила Карина, входя в класс. — Антон, почему доска до сих пор грязная?
— Так, Карин Геннадьна, Дыряева сотрёт. Она же у нас умная. А я откуда знаю, по какое место стирать.
— По то самое, Самарин.
Ответ был в духе Карины, но никто не засмеялся. Все смотрели на меня. Смотрели — не могу слово подобрать… — с азартом.
Мои плечи сами рванули вверх, прикрывая уши. С этим ничего нельзя поделать. Так всегда бывает, когда шоу… Я думаю, это тоже какой-то инстинкт. Как у птиц. Те голову под крылья прячут. Или в песок, если опасность. В общем, я пошла к доске, а Карина села и даже к окну отвернулась. Потому что она знает, что я знаю. Я вообще-то нормально учусь, мне не трудно.
— Аля, побыстрее вытри эти беспомощные каракули и дорешай уравнение. Мне ещё хочется с вами кое-что повторить.
Я повернулась лицом к доске. Подумала: вот если так стоять, вдруг Карина догадается, что губка грязная и посадит меня на место? А Самарина отправит в туалет отмывать свои сопли.
В классе стало тихо-тихо.
— Ну что же ты, Дыряева! Ребятки, время! Время! Мы ничего не успеем!
Нет, не догадалась. Я подошла к учительскому столу, наклонилась и шепнула, чтобы никто не услышал:
— Карина Геннадьевна, я не могу!
— Что? Громче говори, ничего не слышно.
Ну, как можно об этом — громче?
— Карина Геннадьевна, я не могу громче…
— Аля, что происходит? Ты не знаешь решения этого простейшего уравнения? Ни за что не поверю.
— Знаю.
— Так в чём же дело? Почему не пишешь? Быстренько вытирай до скобок и ищи второй корень.
— Я не могу! — Это уже громко. Кажется, даже слишком. Не хватает ещё зареветь!
— Что значит — не могу? — в голосе Карины лязгнуло железо. Плохо. Дело в том, что наша математичка человек хороший, но иногда упирается по мелочам и словно тупеет. Такое со всеми бывает, но с Кариной особенно. Чего проще, видишь, что Дыряева не в себе, посади на место Дыряеву, вызови Плаксу. Правда, Юлька теперь тоже не рвётся Самаринскими соплями по доске возить. — Быстренько бери губку!
Я отодвинулась подальше от доски. У Самарина часто бывают сопли. Мама говорит, что это заразно и может вообще не вылечиться. Даже антибиотиками. Ладошки зачесались. Я сжала кулаки и спрятала их за спину.
В классе кто-то хихикнул. Ну и пусть. Они не понимают! Они даже пирожки на перемене грязными руками едят. Со всеми микробами!
Карина встала, посмотрела на меня сверху вниз. Не знаю, как это у учителей получается. Я, вообще-то, выше. У меня рост метр семьдесят. Но всё равно снизу гляжу.
— Я тебе, Алевтина, помогу. И прекрати паясничать! — наверное, у меня было какое-то особенное выражение лица, если она так сказала, мне себя не видно. Карина шагнула к доске, потянулась к губке.
Дальше я плохо помню. Потому что когда страшно, голова начинает странно работать. По-моему, я ею замотала, отскочила подальше, вскрикнула, чтобы Карина не вздумала дотрагиваться до губки! Но она её уже схватила. Наши засмеялись. Карина, совершенно ничего не понимая, разозлилась и прямо на глазах стала превращаться в спелую помидорину.
— Да, Алевтина, от тебя я такого цирка не ожидала!
И она в совершенно мушкетёрском выпаде достала меня этой злосчастной губкой. Я подняла повыше руки, отпрыгнула. Прямо к Плаксе на стол: Юлька за первым сидит. Стол, дребезжа ножками, поехал на Юльку и её соседку, Лену Парамонову. Они обе завизжали, у меня подвернулся каблук, и я грохнулась на пол. Дылда в метр семьдесят. Юбка задралась до трусов.
Все, естественно, вскочили посмотреть. Шоу же! Прикольно…
— Ах, какая секси! — это, конечно, Самарин. Маньяк придурошный!
Карина ещё сильнее покраснела. Прямо как свекла стала. Протянула мне руку. Испугалась, наверное, что я себе чего-нибудь расшибла.
— Аля, вставай!
Я на неё смотрю. Она — на меня. Стоит, согнувшись с протянутой рукой, и смотрит.
Я уже, кажется, говорила, что не совсем crazy. Просто дура. Понимаю, что она мне помочь хочет. И что руки потом помыть можно. Но вдруг не отмоются? Она ими где угодно и за что угодно берётся. А тут ещё эти сопли с губки… В общем, я юбку одёрнула, вскочила и — за дверь. Реветь. Не по-настоящему. По-настоящему я только в особых случаях… А для таких, как этот, я научилась внутрь себя реветь. Без слёз. Просто в организме как-то мокро становится, а снаружи не видно. Чтобы никто не ржал.