Цусимский синдром
Шрифт:
Вторая дверь в личные покои, оттуда громкие голоса. Точнее, один уверенный голос. Всего не разобрать, отчетливо слышится лишь «уголь» и «какого дьявола?!».
Хм… А сам-то вообще в настроении аль как? Перевожу взгляд на Матавкина. Тот пожимает плечами – мол, что могу сказать? Адмирал все-таки.
Неожиданно – правда, что ли? – на память приходит эпизод из «Цусимы».
Голос возвышается, распекание приобретает ясные черты:
– …Если вовремя не обеспечите погрузку – в порошок сотру! Господин де Колонг!..
Опаньки… Знакомые все лица! Не тот ли это Клапье, что сдал миноносец с раненым адмиралом?..
Догадки подтверждает Матавкин:
– Флаг-капитан штаба! – шепчет он.
Тогда все ясно. Тот самый тип!
Наступает тишина, в течение которой доносится лишь неуверенный бубнеж. Клапье, видимо, отчаянно убеждает начальство, что сдаст погрузку на «ура». Раздается громкое «свободен!», дверь резко распахивается… А вот и сам угнетенный штабист: франтоватый офицер лет пятидесяти, с бородой и раскрасневшимся лицом, вихрем проносится мимо. Не обращая внимания на моего вытянувшегося протеже. Неловко цепляясь за вешалку и чуть не падая, исчезает в двери.
Проводив глазами комичную фигуру, чувствую себя, словно перед визитом к стоматологу:
Ну вот, Слава. Настал твой час. Теперь точно будет решаться твоя судьба, эскадры судьба, России судьба… Что там еще осталось? Мира судьбинушка? Громко сказано, но что-то в этом…
Не успеваю я додумать про судьбы мира, как в дверях появляется пожилой офицер в белом кителе…
Адмирал?!
Память услужливо воспроизводит портрет Рожественского. На нем изображен подтянутый человек средних лет, с небольшой бородой и николаевскими усами. Грудь в орденах с медалями. Волевое лицо и глаза с прищуром, уверенно смотрящие вдаль, не оставляют сомнений: несдобровать японской гадине! Каюк восходящему солнцу!
Человек, только что вошедший в кабинет, отличается
Китель неряшливо расстегнут на несколько пуговиц. Золотые эполеты общего неприятного впечатления не сглаживают.
Внутренне сжимаюсь: «С виду не самый миролюбивый человек. Я не психолог, но…»
Не обращая на нас никакого внимания, офицер наливает воды из графина, одним залпом осушая стакан. Кряхтя, усаживается за стол. Лишь сейчас замечаю, насколько хаотично тот завален бумагами. Нет, это совсем не перфекционист Македонский…
Человек поднимает глаза, молча оглядывая наш дуэт. В частности, меня. Взгляд тяжелый и какой-то… Обреченный, что ли? Мне не кажется?
Матавкин нарушает молчание:
– Зиновий Петрович, вот… – смолкая, поворачивается ко мне. – Спасенный в бухте Камрань мой пациент… – Вновь сбивается. Делая внутреннее усилие, все же завершает речь: – Изъявил желание лично беседовать с вами!
Надо что-то сказать? Здравия желаю, товарищ вице-адмирал? Наконец я тоже нахожусь:
– Господин адмирал, добрый день! – тут же запинаюсь, но быстро поправляюсь: – Смирнов… Вячеслав!
Все правильно доложил? Ай, балда… Какой еще «добрый день»?.. Ночь на дворе давно!..
Рожественский не реагирует, продолжая буравить меня взглядом. «Прямо сейчас дыру проделает… Уважаемый, да ты директора моего не видал, депутата заксобрания… У него бы тебе поучиться! Вот тот дыры не буравит, а сразу жжет насквозь. Так что имей в виду: подобные взгляды я на своем веку встречал, не привыкать…»
– Зиновий Петрович, я вынужден отлучиться к больным… – Матавкин делает движение к выходу. – Позвольте мне…
– Останьтесь, Аполлоний, – впервые подает голос командующий. – Что вы хотели мне сказать?
Конец ознакомительного фрагмента.