Цвет и крест
Шрифт:
С объявлением из «Биржевки» приходит ко мне управляющий домом: продается револьвер с патронами, недорого. Советует купить. А мне лень идти за револьвером и скука. Я бывал на своем веку в самых рискованных положениях, и никогда не было у меня револьвера.
– Но если ворвутся грабители, что будем мы делать, невооруженные.
– Ничего не поделаешь…
Как же быть? Разве позвонить к Грише? У того целый арсенал, большой любитель оружия. Я помню еще в феврале, в предчувствии революции, он говорил мне:
– В девятьсот пятом году, ты помнишь? Я был против революции,
– Кто в тебе придет? – спрашиваю.
Он не знал, что и я смеялся над его воинственным настроением, а вот теперь этот революционер, пожалуй, найдет применение своему оружию.
Еще мне вспоминается в Львове один гимназистик, который тоже хотел найти применение оружию. Пристал к солдатам, долго скитался на фронте, ничего как-то не выходило у него, солдаты его обижали, смеялись, плохо кормили. И вот из-за каких-то провокаторских выстрелов случился в Львове обстрел еврейских домов. Встретил я гимназиста с винтовкой в руке, он хвалился:
– Я тоже убил двух жидов.
Так мне и представляется теперь, что стоит только завести револьвер, а там он уже сам найдет себе дорогу.
Как же все-таки быть, если придут. Разве поставить на окне оборонительный образ Николая Угодника? Так делают жители завоеванных городов. В невидимого врага долго стреляют, и он оттуда стреляет, а потом, когда кончится дело, город завоеван, победители вступают, дома жителей города встречают выставленными на окно иконами и распятиями с надписями:
– Пощадите невинных!
Заступники, святители, Мадонны, Распятия на окнах, на дверях, а людей на первых порах нет, будто город врагов исчез и стал, как Китеж, невидимым.
И есть какой-то глубокий смысл в этом обычае обыкновенной войны, а в гражданской войне нет и не может быть этого обычая. Дух разрушения устремляется в самые истоки нашего существования, что ему иконы?
– Мы тоже, – скажет, – когда-то молились этим богам!
Осенний ветер воет трубе, гонит ветер с войны призраки, души убитых павших – за что? Они спрашивают, смущенные, сердца живых, за что нас убили, за кого мы пали.
– За царя?
Нет больше царя.
– За отечество?
И им отвечают на разные лады:
– Как понимать отечество, что такое отечество?
Слова падают мертвыми камнями, рассыпаются мелким песком, поднимаются вихрем вопросов неуспокоенных душ. И никто вокруг не знает, кто наш враг, в кого будет стрелять купленный для самозащиты револьвер.
Осенний ветер воет, мчится с ним какой-то дух с разящей пикой. Снилось мне, будто был я на своей истинной родине, далеко отсюда, там не в магазинах, а на одеждах людей было золото и бриллианты, и покровы земли не были измяты, и покровы духа нашего – слова были живыми. Я видел, как шли украшенные люди с оборонительными святителями Града Невидимого, шли навстречу этому страшному нам духу с пикой, и падала пика, и ветер, долетевший до края, ложился, и выходили из облака прославленные войны-братья.
– Прощайте же, граждане свободной и завоеванной родины, мой путь не с вами! – сказал я и пробудился.
Все исчезло, я пробудился опять в свободной и завоеванной родине. Только сердце все еще живет и бьется от тех видений и словно море волнуется на потопленном граде чудес, все утонуло, стало невидимо, и ходит мертвая зыбь с острыми, ядовитыми волнами.
Чающие и обещающие (из дневника)
26 октября
Мы живем в близком соседстве с «Авророй», на Васильевском, стрельба из пушек с «Авроры» на моих жильцов не оказывала большого влияния, но когда зарезали дворника в соседнем доме, они стали вдруг полубезумными и монархистами: вопили о царе, как народ в Книге царств.
Фантазия стала действительностью. Россия мне представилась керосиновым фонарем с разными стеклами-платформами, поворачивающимися в воздухе: то повертится одним красным стеклом, то белым, то черным. Вот сейчас фонарь светит самым красным стеклом – стреляет пушка «Авроры». За ночь фонарь перевернулся в моем полусне всеми сторонами, утром опять остановился на красном, я вышел на улицу и увидел «Аврору». У самого берега Невы мужик и баба, ругаясь, круглой пилой резали дрова на швырок, и матросы с «Авроры» хохотали над ними. Недурные лица моряков, попадаются даже вовсе добрые, но жалко их: не знают, что творят.
Вспоминается мне одна старуха из Варнавина, которая предсказывала, что рано или поздно придут пророки ложные, Гоги и Магоги. Демагоги!
Так вот это теперь ясно показывается для всех с очевидностью, потому что нивы побелели и созрели колосья, а в зародыше все было раньше. Был тоже за Волгой один такой ложный пророк, забыл я, как зовут его, но лицо смутно помню, так, рыжий человек. Лет тридцать он сидел у церкви, исцелял болезни, кто веровал в него, а если исцеление не выходило, то он обещал:
– Вот скоро вознесусь, тогда исцелишься.
Из года в год обещал и собрал множество чающих и, между прочим, нажил денег тысяч сорок, говорят. Однажды чающие в огромном числе собрались и потребовали исполнения обещания.
– Вознесись! – говорили чающие.
– Ну, что ж, вознесусь, – ответил обещающий.
И полез на колокольню.
Бросился вниз и разбил себе руки и ноги.
Было это еще и в Задонском монастыре, в Воронежской губернии, такой же случай был еще в губернии Тамбовской, но в каком месте не упомню.
Так раздумаюсь – ничего нет в этом вознесении ни чающим, ни обещающим, а вот почему-то все это повторяется: чающие остаются в ослах, а обещающий ломает себе шею.
«Гоги и Магоги» – называли их старцы из Варнавина.
А мы теперь их зовем:
– Демагоги.
Только не надо все на них сваливать, на одних обещающих, в конце концов, виноваты, по-моему, и чающие. Недаром же, как я сегодня прочел в газете (может быть, и врут), министр земледелия Семен Леонтьевич Маслов послал по телефону из Зимнего дворца проклятие: «Я проклинаю демократию, пославшую меня во Вр<еменное> правительство и оставившую умирать в трудную минуту без помощи и авторитетного вмешательства» (Нов<ая> жизнь, № 163).